— Еще бы не старый! — притворно возмутился я. — Доживи до ста двух лет, и я тогда на тебя посмотрю! Я умер в две тысячи двадцать втором году! И в моем мире магия была только в детских сказках, да в кино!
— Я уже догадался, что ты не из нашего мира, — произнес оснаб. — Значит, наш мир не единственный…
— Вам что–нибудь известно об этом? — Подался я вперед, уткнувшись лбом в прутья клетки. — Ну, о параллельных мирах?
— Нет, — не обрадовал меня Петров. — Насколько я знаю, никто в СССР таких разработок не ведет. Но, сдается мне, что вскоре это положение изменится…
— Кстати, — опомнился я, — а что произошло с моим молодым двойником? Ведь если ты меня узнал, значит, он существует и здесь?
— Я сейчас, как раз, и занимаюсь выяснением обстоятельств его исчезновения, — ответил Петр Петрович. — Большего сказать не могу. Только после сканирования твоих воспоминаний, если, конечно, ты согласишься на сотрудничество.
— Что–то такое я и предполагал. — Я согласно кивнул. — Если существует инструмент, позволяющий заглянуть прямо в голову… И исключить возможность всяческого подвоха… Жаль, что в моем мире так не умели — скольких бы лишних проблем удалось избежать! А ты, товарищ летнаб… оснаб, — поправился я, — уверен, что я не сумею тебя обмануть?
— На моей практике не было ни одного случая… Понимаешь… — Он немного помялся, не зная, как ко мне обращаться. — Илья Данилович…
— Слушай, Петр Петрович, зови меня просто — старик или дед, — предложил я. — Думаю, это нормально при моем–то возрасте. Пусть это будет типа такой «позывной» — Старик.
— Договорились, — согласился оснаб, — Старик, так Старик. Видишь ли, в чем дело, Старик, при полном сканировании мозга, я, на время, как бы стану тобой. Твои мысли, чувства, даже самые потаенные желания…
— Да какие, нахрен, желания у столетнего старика? — перебил я его. — Не смешите мои тапки, товарищ оснаб — они и так смешные! — И я рассмеялся хриплым лающим смехом. Хоть и подлечил мне старлей больное горло, но какой–то комок в нем до сих пор стоит. Эх, где мои семнадцать лет?
— Так ты согласен? — Старясь «держать марку», переспросил Петр Петрович. Но я‑то прекрасно видел даже сквозь его «каменную маску» на лице, что он прямо ссыт кипятком от моего согласия. Уж я‑то успел изучить реакцию его двойника из своего мира.
— Давай, уже, товарищ оснаб! — С таким же деланным безразличием согласился я, хотя внутренне меня и подтряхивало, но совсем немного. Хотя, а чего мне бояться? Даже если коньки откину — туда мне и дорога! Думаете, я за жизнь цепляться стану? А поживите лет двадцать немощным и даром никому не нужным старым пердуном, и я на вас посмотрю: останутся ли у вас еще какие–нибудь желания, кроме, как лечь и спокойно издохнуть? То–то же! — Действуй! — произнес я вслух. — А то задолбало уже, сидеть здесь, как какому–то уродцу в клетке!
— Не волнуйся, Старик, ничего плохого с тобой не случится, — пообещал Петр Петрович, потирая ладони. — Опыт у меня в Менталистике большой, еще со времен царя батюшки…
— А мне вот что интересно, товарищ оснаб, — решил спросить я, пока еще, так сказать, при памяти, — в лагерях тоже побывать довелось? Как и вашему двойнику?
— Значит, и у вас революционная власть по тому же пути прошла? — вопросом на вопрос ответил Петров.
— Значит, пришлось–таки по делянам с топором походить? — Сделал я соответствующие выводы.
— Ну, не с топором, и не по делянам, — хмыкнул оснаб, — но баланды лагерной похлебать пришлось вволю.
— А слинять за бугор в двадцатом? Да с тем же Деникиным? Ведь вы, товарищ оснаб, если не ошибаюсь, и события этого мира как–то образом взаимно повторяют мою реальностью, входили в состав его контрразведки? — Я неожиданно для себя вновь перешел на «вы» со старым командиром и впоследствии — очень близким другом.
— Ну, если вы так хорошо знаете моего двойника, я думаю, ответ вам заранее известен, — холодно отбрил меня Петров. — Если коротко: я — русский! И я, не побоюсь этого слова — патриот!
— Да, командир, ты точно такой же! — довольно заключил я.
— Позвольте теперь и мне поинтересоваться такой осведомленности о моей личной жизни…
— После войны я служил под твоим командованием, товарищ летнаб. Сначала в МГБ СССР, потом в КГБ СССР… Я был последним, командир, с кем ты общался перед смертью… — Из моего глаза, побитого катарактой, выкатилась одинокая слезинка и пугливо спряталась в глубоких морщинах. Не должен настоящий мужик раскисать, но, сука, мой голос предательски дрогнул. — И я был первым, кто бросил ком земли на крышку твоего гроба…
[1]В дореволюционной Российской Империи альтернативного мира ранги «Осененных» было принято делить на ступени Дара согласно «Ангельской Иерархии» в следующем (нисходящем) порядке:
Первая степень (Высшая): Серафимы, Херувимы, Престолы.
Вторая степень (Средняя): Господства, Силы, Власти.
Третья степень (Начальная): Начала, Архангелы, Ангелы
Глава 7
Петров недолго «переваривал» мои откровения:
— Значит, это ты меня хоронил? А как же моя семья? Дети? Внуки–правнуки?
— Да не было у тебя никакой семьи. — Хоть мои слова и прозвучали жестко, но, правда, она иногда такая злобная сука. — И детей, внуков и правнуков тоже никогда не было. Бляди — были. И нормальных баб тоже хватало. Но в основном бляди.
— Но у тебя же получилось, Старик? — с какой–то потаенной надеждой спросил оснаб.
— Получилось, — ответил я. — Но супружница моя, Глафира Степанна, за счет службы моей до срока в могилу сошла… Переживала сильно, вот и надорвалась, бедная… — На глаза вновь навернулись слезы, ведь до сих пор не могу забыть красавицу мою. — А твоя жена, командир — это наша гребаная служба. А семья — управление контрразведки! Или я не прав, товарищ оснаб?
В ответ Петров лишь согласно кивнул, а я вслух пропел несколько строк незабвенной «Казачьей» Розенбаума:
— Только шашка казаку во степи подруга, только шашка казаку в степи жена…
— Что это? — каменное лицо Петрова неожиданно дрогнуло. Видимо эти простые строчки что–то задели в его душе.
— Одна из песен моего мира, командир.
— Спой, — неожиданно попросил он.
— А че не спеть? Спою. Только певец из меня аховый…
— Ничего, — устало произнес Петр Петрович, — мне в жизни и не такое слушать приходилось…
— Най–най–най-на–на–а-а! Под зарю вечернюю солнце к речке клонит, — прокаркал я надтреснутым дрожащим голосом, с трудом вытягивая мелодию. — Всё, что было — не было, знали наперёд.
Петр Петрович прислонился головой к каменной кладке каземата и устало прикрыл глаза. Его лицо умиротворяюще расслабилось, и он облегченно вздохнул, словно ждал этого момента долгое время. Бетонная стена, отгораживающая мои мысли от колдовского Дара оснаба, дрогнула и развеялась, словно утренний туман в хорошую погоду.
«Давай, дружище, смотри! — мысленно сообщил я ему, и он услышал. — Гляди! Гляди внимательнее! У меня от тебя нет никаких тайн!»
— Только пуля казака во степи догонит, — продолжал напевать я вслух, — только пуля казака с коня собьёт. Только пуля казака во степи догонит, только пуля казака с коня собьёт.
Я вновь почувствовал, как легкий ветерок пронесся у меня в голове, ласково охлаждая мое воспаленное сознание. Но ветер постепенно набирал силу, засасывая меня в стремительно расширяющуюся воронку. И, несмотря на то, что эта набирающая скорость воронка существовала лишь в моем воображении, я чувствовал, как она резво ввинчивается в глубины моей памяти…
Один миг, и я оказался в Государственном кремлевском дворце, куда меня лет десять назад, этакий сморщенный древний огрызок былой, но великой эпохи, буквально под руки притащили на ежегодный концерт, посвященный Дню милиции. И именно в тот день мне вживую довелось послушать Сашку Розенбаума. Послушай и ты, так сказать, в оригинале, товарищ мой оснаб.
— Из сосны, берёзы ли саван мой соструган.
Не к добру закатная эта тишина.
Только шашка казаку во степи подруга,
Только шашка казаку в степи жена.
Только шашка казаку во степи подруга,
Только шашка казаку в степи жена.
На Ивана холод ждём, а в Святки лето снится,
Зной «махнём», не глядя мы, на пургу–метель.
Только бурка казаку во степи станица,