Анастасия АндриановаМалиновый рассвет
1.
Жёлто-белый автобус с ржавыми подтёками на кузове мучительно медленно сбавил скорость и затормозил у столба-остановки.
Двери автобуса заскрипели так, словно движение давалось им ценой невероятной боли. Гордей подождал, когда автобус окончательно остановится, закряхтит и чуть откатится назад, поправил удобнее лямки рюкзака и вышел, спрыгнув с последней ступеньки. Спрыгнул и замер: что-то шевельнулось внутри, будто спало и только сейчас начало просыпаться. Неужели места так подействовали?
– Пройти-то дашь? – Сзади Гордея из автобуса вышла пожилая женщина и бесцеремонно толкнулась в бок.
Гордей извинился и подвинулся, освобождая путь.
Двери снова заскрипели, закрываясь, и автобус покатил дальше, уже почти пустой. Женщина бодрым шагом двинулась по боковой дороге, поднимающейся по пологому лесистому склону в деревню, а Гордей замешкался. Он вдруг засомневался: стоило ли?.. Но не поворачивать же назад. На столбе виднелась металлическая табличка, единственная примета остановки. Краска почти стёрлась, но всё же виднелись трафаретные буквы: КРА…И…ВО. Время прибытия следующего автобуса не было видно, но судя по количеству рейсов, ждать пришлось бы до вечера.
– Красилово, – кисло ухмыльнулся Гордей. – Ну привет. Давно не виделись.
Женщина уже скрылась из виду, и Гордей остался на остановке совсем один. Он немного приободрился. Одиночество внушило ему зыбкое ощущение правильности происходящего.
Он снова подтянул рюкзак, скорее для уверенности, чем для удобства: вещей там было немного, смена белья, запасная футболка, перочинный ножик, фонарь да кошелёк с деньгами.
Дорога в деревню шла в горку, сворачивая с трассы через светлый сосновый лес. Пахло смолисто, радостно, горлопанили птицы в ветвях, но Гордею с каждым шагом делалось тяжелее. Сначала он бодрился, списывал всё на крутой подъём: привык в своём городе, в девятиэтажке, на лифте кататься, а на работу на метро ездить, вот в груди и щемит. Но чем ближе виднелись Красиловские крыши первых домов, тем яснее становилось: нет, всё не просто так.
Красилово изменилось за десять лет, но всё же меньше, чем ожидал Гордей. Появились новые дачи, некоторые даже в два этажа, богатые. Открылся ларёк с сигаретами, жвачками и конфетами – это-то помимо основного магазина, который всегда был на центральной улице и куда ходили даже из соседних деревень, что поменьше. Выросли липы, где Гордей раньше часто сидел с Ниной, а качели с ветки сняли, будто они помешали кому-то.
Идти по улицам было странно. Гордею часто снились частоколы штакетника с кустами сирени за ними, дорога к пруду, с двух сторон поросшая жирной крапивой, стаи гусей и козы на привязи у бараков, запах навоза и петушиные хрипатые крики. Во сне всё почему-то казалось более настоящим, чем сейчас, наяву. Всё вроде бы осталось старым, а вроде бы изменилось до неузнаваемости, и Гордей сомневался, сворачивать ему налево или направо, чтобы дойти до дома Анны Петровны.
– Дела, – пробормотал Гордей и растерянно улыбнулся женщине, с подозрением рассматривающей его через забор.
Ноги сами вынесли на слишком знакомую улицу. Отцветал жасмин перед калиткой, срубили старую грушу, которая в последние годы почти не давала плодов, только бросала тень на половину участка. Гордей остановился. Дом перекрасили – раньше был облезлый, а теперь сиял свежей зеленью. Наличники сняли, заменили простыми крашеными дощечками. Немного постояв, Гордей вдохнул и вошёл: калитка открывалась так же, как много лет назад, надо было просто просунуть пальцы сквозь щель между ней и первым столбом забора и поддеть задвижку, сплетённую из двух толстых проволочек, белой и голубой.
Калитка надсадно скрипнула, будто хотела всей улице сказать: пришёл чужой! Гордей воровато огляделся, мелькнула мысль, что его и не звал никто, и не ждёт, и не обрадуется, но он разозлился на себя. Пускай не ждут, главное, что ему самому нужно тут побывать.
Первые метры по дорожке он прошёл несмело, даже чуть втянув голову в плечи, зато, поравнявшись со старой яблоней, так сильно изогнувшейся стволом, что на нём можно было сидеть взрослому человеку, распрямил плечи, почувствовав себя чуть легче.
– Анн Петровна? – позвал Гордей. Он знал, что сейчас завернёт за угол дома, подойдёт к веранде, где всегда пили чай, и его увидят – такое появление можно было бы назвать невежливым. Надо сперва дать знать, что ты пришёл.
– Кто там? – быстро ответил знакомый голос. В груди неприятно заскребло: поздно отступать. – Гордейка!
Из-за кустов показалась седая голова. Гордей скованно улыбнулся и махнул рукой.
– Я, Анн Петровна! Пустите?
Женщина кинулась к нему, прихрамывая и держа подальше от себя тяпку, испачканную в земле.
– Ох, пущу, Гордейка, пущу! Куда ж денусь.
Они не обнялись: Анна Петровна говорила, что грязная, не хочет Гордея измазать, а Гордей и не рвался в объятия. Посмотрели друг на друга цепко, подмечая каждую деталь, изменившуюся за десять лет.
На веранде всё осталось прежним даже скатерть лежала та же – с фруктами, истёртая в тех местах, где чаще всего садились и клали локти. Анна Петровна грохнула на стол две дымящиеся чашки и вазочку с сушками. Одну сушку кинула под буфет.
– Кикимору покормить? – догадался Гордей.
Анна Петровна кивнула. В Красилово до сих пор помнили какие-то странные байки: кто в домовых верил, кто кикимор ручных кормил, кто берёг бабкины тетрадки с «наговорами».
– Как-то сам в Москве своей? Женился, поди? Детей народил? Нинку не вспоминаешь?
Начала вот так, с наскока. Застыдить решила. Гордей разломал сушку в кулаке и макнул кусочек в чай, горячий, но жидкий, светло-коричневый.
– Не женился. Нинку вспоминаю.
– Потому и не женишься?
Гордей промолчал. Любой его ответ не порадовал бы старуху. Не говорить же, что все его женщины уходили на второй-третий месяц совместной жизни. Не выдерживали, что он часто просыпался ночами из-за смутной тревоги, вдруг обжигающей грудь. «Бешеный», говорили.
– Ну ладно. Не хочешь говорить, молчи. Ты надолго к нам?
– На пару дней.
– На кладбище-то пойдёшь?
– Пойду.
Чай пили молча, изредка прихлюпывая горячим. Муха назойливо билась в стекло, эти звуки противно резали по ушам. Гордей поглядывал по сторонам, удивляясь, как ничего не могло поменяться за десять лет: тот же шкаф, куда раньше (да и сейчас, наверняка) клали печенье; на полу – линолеум, подгрызенный мышами на стыках, натюрморт с вазой на стене… Словно в машину времени попал, только не удастся встретить одного человека, самого главного.
Залпом допив чай, Гордей поставил чашку на стол. Сидеть тут было тяжело, но ещё тяжелее – понимать, что вот-вот придётся попроситься остаться на день-другой.
– Я… Это… – Гордей замялся. – Останусь у вас?
Рука Анны Петровны дёрнулась, будто хотела схватить со стола что-то несуществующее, но потом женщина просто пожала плечами.
– Что же, оставайся.
2.
Часы тикали так громко, что трудно было уснуть. Гордей ворочался в кровати со скрипучим сетчатым дном под матрасом, глядя то в мутное окно, то на потолок с деревянными балками. Изредка за стенкой всхрапывал муж Анны Петровны – толстый, с моржовыми усами дед Валерий.
Дом словно застыл во времени, даже не было газет, которые напомнили бы, какой сейчас год. Всё осталось точно таким же, каким было десять лет назад – до пугающих мелочей вроде дохлой мухи на раковине или пятна на обоях.
Казалось, вот-вот скрипнет дверь и влетит Нина – свежая, смеющаяся, с венком на голове. Наденет свой венок на Гордея и начнёт щебетать всякую неважную ерунду…
Не начнёт.
Нины нет десять лет. Вернее, зимой будет десять, но тоска стала такой острой, что Гордей не смог больше ждать.
Перед глазами всплыла непрошеная картина: капли крови на снегу.
Гордей рывком сел на кровати. Трескучее тиканье часов вгрызалось в голову, будто хотело проесть дыру в черепе.
Он встал и, не включая свет, прошёл в кухню – конечно, кухней это помещение можно было назвать с натяжкой, так, раковина, плита да пара вёдер с родниковой водой. Зачерпнув кружкой из ведра, Гордей плеснул себе в лицо, а остальное выпил. Осторожно, стараясь не скрипеть половицами, прокрался на веранду.
Тускло светила луна, и ровные грядки Анны Петровны некстати напоминали могилы. Над островерхим сараем бесшумно пролетела тень – то ли мелкая сова, то ли летучая мышь.