– Видишь, Клод. Лишь об отце. Собственно, Гонтье, именно поэтому сей господин сейчас здесь, рядом с нами.
– Чего ждать от отребья с окраин Парижа, – процедил молодой человек. – Он не признал даже своего короля.
Филипп поднял голову.
– В лицо не признал. Но о Филиппе наслышана каждая Божья тварь не только на французской земле. Не равняй себя с королем, Мариньи. Будь мудрее и не повторяй отцовских грехов.
Клод де Мариньи побледнел еще сильнее, но лишь поклонился. Пьер знал, что и за меньшие речи сегодня грозила опала.
– Как я сказал, он здесь потому, что о Клоде де Мариньи не слышал никто за пределами дома. Тень отца слишком длинна, молодой Мариньи его ненавидит. Отец – мой добрый друг и помощник, но приструнить его я не против. Оттого его сын теперь вечно при мне, – король повернулся к нему. – А теперь скажите мне, мастер Гонтье. Я слышал о вас от Лакомба. Старый пьянчуга говорил о вас хорошо, так докажите же мне. Докажите, что он не обманывал, покажите свой ум. Ответьте, почему я, король Франции, говорю обо всем так свободно, так просто. Без единой утайки. Хотя многое из этого в строжайшем секрете. Многие ли простолюдины знают тайны короны?
Пьер смотрел в спокойные стальные глаза короля и понимал с отчетливой пугающей ясностью, что тот бесконечно далек не только от него, но и от человека-с-кольцом. Далек ото всех в этой сильной, но нищей, больной, как старик на смертном одре, стране, от семьи, сыновей, от покойной жены и духовника, к которому он, должно быть, ходит каждую среду и пятницу.
Ответ тогда показался простым.
– Королю нечего скрывать от такого, как я. Ваше Величество выложит передо мною все карты, как перед малым ребенком, эдакий карточный домик, зная наверняка, что мне не по силам сдвинуть даже одну. Так чего же бояться. Все остается при вас. Поэтому мой король со мной откровенен. Он ничем не рискует. Ни единой монеткой, ни толикой честного имени. Когда по земле идет лев, он не боится, что крысы утащат крошку мяса добычи. Крыса даже не двинется с места от страха.
Подобные короли, наверное, лести не любят. У них на то есть шуты – чтобы нашептывать на ухо, что льстецам доверия нет. Только Филиппу известно, что лести тут нет ни на грош. Голая правда, простое сравнение. Этих слов тот, наверное, ждал.
Король кивнул. Рассеянно прокрутил на пальце кольцо.
– Покойный Лакомб не соврал – вы действительно неглупы. Но вопрос за вопрос – хотите что-то узнать?
Пьер хотел бы узнать, уйдет ли он отсюда живым, а если уйдет, то как долго таковым и останется. Увы, кукушек в подземелье не было, а задавать подобный вопрос было слишком наивно.
– Откуда Ваше Величество знает Лакомба?
– Лакомб мне служил. Делал новый порох для войны с англичанами. Должно быть, он и правда был мне верным слугой, если об этом не знает даже его подмастерье.
Пьер вспомнил, как мастер ночами не спал, что-то смешивал и гнал его вон. Он был уверен, что так поступают безумцы, и просто не вмешивался. Не лез ни в грязные котелки, ни в запаянные сосуды в подвале. Пьяница и распутник-старик на службе короны, а весь рыцарский орден сжигают на потеху толпе – воистину в забавное время родила его гулящая мать.
– У вас еще остались вопросы?
Всего лишь один. Сейчас его не грех и задать.
– Для чего вам я, мой король?
Филипп глядел на него взглядом слишком спокойным и просто молчал. Будто рыба, что подняли со дня самого глубокого моря.
– Для того же, для чего и Лакомб? – после молчания Пьер продолжил. – Делать порох для англичан? Вернее, для Франции и для вас. Может, я смог бы. Но до старого пьяницы мне далеко. К тому же, Лакомб ничего не записывал. Будет нужно полгода, может быть, год, чтобы что-то продолжить. Вряд ли Кале и Нормандия будут ждать, но я не знаток королевской политики.
– Скажите мне, Пьер Гонтье, – король не смотрел на него, а сам вертел между пальцев монетку. Ту самую, в которой серебра теперь столько же, сколько в фальшивой. Может, это его награда за неудобства, синяк под ребром и под глазом и просто как милость нищему. – Как много ваших бастардов может гулять на французской земле?
Пьер поднял брови. Он не ослышался, и король не шутил. Как много? Об этом не знают ни он, ни они. Если и есть, то старшие гоняют петухов по двору, а младшие еще сидят в животах у мамаш. Может с десяток, может нисколько. Он пожал плечами.
– Мне неизвестно, Ваше Величество.
– Разумеется, вам неизвестно. Но, может, удача так повернется, что однажды хоть кто-то из ваших ублюдков будет достоин французской земли, – король поднял голову от стола и монеты. – Моя дорогая жена-королева подарила мне троих сыновей. Троих сыновей и одну прелестную дочь. Все четверо стоят теперь не больше гроша.
Пьер мельком взглянул на человека-с-кольцом. Клод де Мариньи был бесстрастен, будто не его король говорил перед всеми, что наследники Франции – сор под ногами. Может, король сболтнул лишнего? Может его, Пьера Гонтье, тело вскоре найдут в реке и без головы, чтобы не опознала даже дура-трактирщица? Но король Франции не походил на болтуна и не походил на безумца. К счастью его или нет.
– Ответьте мне, вы знаете поименно принцев короны?
Он напряг память. Это начало походить на старые дни в проклятой Сорбонне. Принцессу Изабеллу он знал. Собственно, так и назывался кабак той толстой трактирщицы – Филиппу, наверное, об этом знать ни к чему. Наследного вроде звали в честь деда, Людовиком. До прочих же ни одному французу не было дела. Вернее, любому французу с окраин Парижа и на всей прочей французской бедной земле. Он назвал подряд принцессу и принца. Филипп молчал. Пьер напряг память и добавил еще, что Изабелла теперь носит корону врагов-англичан. Больше сказать было нечего. Не говорить же взаправду про трактир «Изабелла-красотка». Тем более ему там подали, похоже, вареную крысу.
Король пожал плечами и возмущаться не стал.
– Все верно, – кивнул он. – Еще два сына – Карл и Филипп, как и я. Казалось бы, куда нас, дворян, заводит гордыня. Выскочка с улицы не знает ни о тебе, Мариньи, ни о своем сюзерене. В этом мое спасение, мастер Гонтье. На крайняк, ваше тоже.
Король обмолвился, подумалось Пьеру.
– Ваше Величество, я не мастер. Я подмастерье. И лавка Лакомба еще, может, не мне отойдет.
– Помолчите секунду, мастер Гонтье. И послушайте вот что.
Король встал и начал шагать по сырому подвалу, будто по тронному залу. Пьеру до одури захотелось оказаться на месте Лакомба – в тишине и покое. С другой стороны. Если он не будет почтителен, то очень скоро там и окажется.
– Вы показали, что не глупы. Поверьте, мне встречались дворяне много глупее, и почти все они заседают в Совете. Так что, вы понимаете – о наследниках и печалях я говорю не затем, чтобы вызвать кого-то на жалость.
Два дня назад король сжег целый рыцарский орден за ересь. Пьер не думал, что ему нужна жалость. За доброе слово он скорее отправил бы сердобольца на дыбу.
– Я сказал, что не дал бы за детей и гроша – что же, возможно, я не лучший отец. Но лучшим королем я вполне могу стать. Чем была Франция до меня? Лет пятнадцать назад. Двадцать. Тридцать, сорок, не важно. Если соперничать – только с лучшими, вам ли не знать. Господь мне судья, Пьер Гонтье, вряд ли грешно мне гнаться за Карлом Великим. И как меня назовут после смерти? Эта страна была как одеяло из драных ненужных кусочков, которые шьют по зиме старухи и вдовы. Каждый барон в своем замке считал, что лучше своего господина, умней и богаче. Вы вспомнили англичан, Пьер Гонтье. Эту смешную страну, варваров с острова, жалких потомков норманнов-безбожников. Давно ли несколько неразумных слуг пришли на той земле к Божьему помазаннику и потребовали от него все, вплоть до гордости с царственной честью? Magna Carta могла быть только на английской земле, и на французской не будет подобного. Я вырвал жало и зубы у всех них, Пьер Гонтье. У баронов, что считают себя умнее Филиппа, а сами едва ли умеют читать. У всех, кто прежде жил в крепости Тампль и думал, что король – лишь игрушка в короне. Где теперь власть де Моле и где его деньги, даже Папа от него тогда отвернулся, прах еретиков и предателей развеяли по ветру. Я остался один, и я победитель, я очистил свои владения, как пахарь поле свое от камней и сорной травы. Осталось дело за малым, передать это поле наследникам. А они, да простит меня Бог, никудышные. Я знаю, как меня называют во Франции. О чем шепчутся по углам. Говорят, что сердце у меня из железа, что не ржавеет от крови и даже не бьется. Железный король вместо Филиппа Красивого – так кто-то звал меня в юности. Это лучше. Красоты никто не страшится, железо же режет без промаха. И вот он я, Железный Филипп, на кого я оставлю страну? Трем из моих сыновей изменяют их жены. Они заперлись по покоям и, должно быть, рыдают в подушки. Не жены их, Пьер, не жены. Они сами, мужчины. А у Изабеллы муж ничтожен и глуп. Он крадет ее драгоценности, порой бьет в тронном зале при всех, а у нее не хватает зубов отстоять свою честь. Хороша королева. Сплошные слезы в моем доме, Пьер Гонтье, и ни капли здравого смысла. Я давно не молод. Мне ни к чему заводить другую жену, ждать от нее младенцев в надежде, что что-то удастся. Что не будет наследник мой размазней. Что не пошлет ко дну Францию, как утлую лодчонку. У меня нет времени на попытки. Первые четыре были не слишком удачны.