По законам военного времени - Елена Андреевна Полярная

Елена ПолярнаяПо законам военного времени

Лето 2000 г

Поезд из Санкт-Петербурга был проходящим. Стоял на станции маленького городка всего две минуты. Вагон утянули за платформу. Пожилой женщине пришлось прыгать на каменистую насыпь.

Неловко присев, попыталась вытряхнуть острый камешек из туфли. Чемодан проводница подала, когда поезд уже тронулся. Вагоны катили мимо, обдавая паром и запахом машинного масла.

– Сколько сюда приезжаю, хотя бы раз на перрон высадили, – вздохнула приезжая.

Северный городок, дремотно раскинувшийся деревянными домишками по обе стороны Волго-Балтийского канала, мирно спал, равнодушный к незваной гостье. Решив не ждать первого автобуса, чемоданчик-то легкий, Тамара уверенно пересекла привокзальную площадь и углубилась в знакомые переулки.

Миновала одноэтажную бревенчатую школу, в которой училась, – надо же, цела?! Вот раньше строили – на века! Остановилась около городского вала. Местная достопримечательность, в сравнении с детскими воспоминаниями, значительно уменьшилась в размере.

Девчонкой Тамара лихо, на зависть мальчишкам, скатывалась с обледенелых склонов на лыжах. Не каждый сорвиголова мог повторить такой трюк – резкий разворот в конце спуска, сопровождаемый снежным фонтаном брызг. Сколько с тех пор лет прошло? Страшно подумать, более полувека.

А вот и родная улица, сейчас из-за поворота покажется дом. Чемодан резко потяжелел, а дыхание сбилось. Шаг, еще шаг, еще…

Дома нет!

Из-за покосившегося забора пустыми обгоревшими глазницами второго этажа тоскливо смотрел остов родного гнезда. С трудом отворив калитку, добравшись по гнилым деревянным мосткам до покосившейся скамейки, женщина присела, печально подперев голову.

Родные стены, как будто пережившие бомбежку, навеяли воспоминания из военного детства.

Зима 41-го

Вторую неделю они с братом ели один раз в день. Тамара аккуратно выкладывала из чугунка по одной картофелине и одной моркови на каждого.

Уходя из дома, три месяца назад, мать разложила в кладовке овощи, выращенные за короткое северное лето и спасенные от набегов голодающих беженцев, на равные кучки.

– Вари раз в два дня, дрова экономь, – строго объяснила, отводя глаза от худенького лица ребенка. – Должно хватить. С печкой аккуратней. Дом не спалите! За братом следи, ты уже взрослая, за хозяйку будешь.

«Хозяйке» стукнуло восемь лет, всего на год больше, чем брату. Но Витя был нездоров. При чужих заикался сильно, поэтому большее время молчал. Это от испуга, объясняла мать учительнице, допытывающейся, почему Витька не ходит в школу.

Заикаться Витя начал в 37-м, когда ночью пришли нежданные «гости». Мать металась по дому, пытаясь собрать какие-то вещи в платок. Отец, в белой рубахе, стоял у кровати, бессильно уронив руки. Трое, в черных плащах, открывали шкафы и не глядя вышвыривали скудное содержимое на пол.

Затаившаяся за подушкой Томка удивлялась, зачем выкидывать, если ничего не ищут?

Проснувшийся от шума и света трехгодовалый Витя от испуга сначала громко заплакал, а потом тихонько заскулил, прижатый сестрой в угол кровати.

Последнее воспоминание об отце у Тамары было ярким:

отец, одетый в поношенную фуфайку и старые сапоги, уже в дверном пролете обернулся и долго прощально посмотрел на мать, стоящую растерянно посреди разбросанных вещей:

– Детей береги.

Мать метнулась к нему, протягивая собранный узелок. Но один из мужиков толкнул ее назад:

– Не надо этого. Не понадобится.

Хлопок дверей. Звериный вой матери, упавшей на пол, и тихий плач Витьки…

***

Прошло четыре года, как они жили втроем, а теперь и мать забрали на рытье окопов под блокадный Ленинград. Обещанные сроки возвращения давно прошли, а ее все не было. По сводкам ТАСС линия фронта двигалась все ближе к осажденному городу – женщины и подростки строили новые укрепления.

Печку Тамара не топила уже неделю – дров не было. По дому ходили не раздеваясь, в пальто. Вечером, зайдя в кладовку, Томка оглядела оставшиеся запасы овощей. Дно в корзине просвечивало.

– В холоде помрем, – обреченно сказала брату, наблюдая, как он, закончив есть картошку, принялся старательно жевать картофельную кожуру, бережно отложенную в сторону.

Вскинув на сестру огромные от голода глаза, Витя беззвучно заплакал.

В ту ночь Тамара старалась не спать, слушая, как в печной трубе угрожающе воет ветер, выстуживая последнее тепло. Было темно, холодно и страшно… Так страшно, что даже голод не чувствовался. Сон навалился незаметно.

Проснулась глубоко за полночь от стука. Сползла с кровати, подбежала к окну, не надевая валенок, прижала лицо к холодному стеклу. На улице бесновалась метель, стуча ледяными пальцами в дребезжавшие от напора ветра стекла.

Не было видно ни калитки, ни огородика. Мир исчез. Казалось, что на всей земле остались только беспорядочно метавшиеся снежные одеяния бушевавшей танцовщицы-вьюги, ее стоны и завывания.

Тяжело по-взрослому вздохнув, Томка, стараясь не смотреть больше в окно, аккуратно нашарила валенки, натянула заштопанную материну кофту и стала будить брата. Витя, молча, одевался, посапывая от напряжения. Деревянные лаковые салазки – сделанные еще отцом – стояли наготове в сенях.

– Веревку не забыл? – строго спросила сестра, подражая матери.

Витя утвердительно кивнул.

Метель накинулась на них, как только вышли за порог, сбивая с ног, швыряя в глаза острые ледяные иглы, пытаясь увести с дороги, закружив в бешеном танце.

– Это хорошо. В такую погоду сторожа в будке сидят, – успокаивала больше себя, чем брата, Тамара.

Канал, по которому летом сплавляли лес, а зимой на берегу складировали сушняк, был недалеко, но идти надо было в гору. Добравшись почти ползком до первых штабелей дров, Тамара привалилась к сугробу, дожидаясь задыхающегося от крутого подъема брата.

Несколько минут отдыхали, а потом, таясь, начали таскать из штабелей чурки потоньше, складывая на салазки.

Окрик: «Стой, стрелять буду», – раздался, когда дрова были увязаны. Из мутной воющей снежной круговерти появился нереально огромный силуэт в перетянутом бушлате и нахлобученной ушанке.

– Беги, – толкнула обмершего от страха брата Тамара, а сама, вцепившись в поклажу, рванула в сторону оврага. Скатываясь вниз, когда не она, а уже салазки своим весом волокли ее под гору, услышала хлопок, потом еще… И тонкое, догоняющее жужжание.

Тамарка ткнулась в снег, затаилась. Прислушалась. Погони не было. Пронесло!

Оглядевшись, стала разыскивать брата в молоке чуть стихшей вьюги.

Перебравшись через дорогу, увидела торчащий из сугроба маленький черный валенок. Второй валялся в стороне.

Витька лежал за насыпью лицом вниз, прижимая к себе полешко.

«Вот дурачок, – подумала Томка, – видимо, так с ним и бежал».

Позвала, но слова унес в сторону порыв ветра.

Нетерпеливо наклонилась над братом и остолбенела, заметив тонкую струйку крови на шее.

Озаренная страшной догадкой, взвыла в смертельной тоске, еще не до конца веря в происходящее.

Схватила за плечи, затрясла мягкое податливое тело.

Витя неуверенно повернул к ней голову.

– Ты, – облегченно вздохнул. – А я д-думал сторож. Т-так испугался.

– У тебя кровь на шее. Дай сотру.

– Это ще-п-п-очка от полешка от-с-с-кочила. Ца-р-рапнула.

Пока брат натягивал валенок, Тамарка привязала полешко к салазкам. Метель неожиданно стихла. Медленно разворачивался рассвет. Впереди был нелегкий путь.

***

Утром, растапливая печку, Томка заметила в одном из поленьев глубоко засевшую весело блестящую головку пули.

– Щепочка отскочила…

Мысль о проскользнувшей мимо беде сначала окатила холодом, а потом бросила в жар.

– Витя, матери не рассказывай, как мы за дровами ходили…

Не успела Тамарка закончить предостережение, как Витька сорвался с лавки и бросился к открывающейся двери.

– Ма-ма, ма-мулечка, ма-мусечка…

Зацелованная, заплаканная, мать выкладывала на стол давно забытые продукты: кирпичик черного хлеба, крупу, макароны.

– Паек, – коротко пояснила.

«Понятно, сама не ела, нам берегла», – подумала Тамарка, с жалостью следя за темными жилистыми руками матери.

– А вот особый гостинчик, – аккуратно развернула та носовой платок с несколькими кусочками серого сахара. – На табак у солдат выменяла.