Зрелище было настолько завораживающим, что зрители перестали жевать и, затаив дыхание, смотрели на безмолвных танцоров, от которых летели мелкие брызги и ошмётки бледной кожи. Щенки тётки Бормотухи подползли поближе к помосту и, раскрыв красные пасти с мелкими клыками, ловили эти кусочки плоти и глотали, не разжёвывая, а говорящий слизень высунулся из глазницы Чмыря почти полностью и извивался в такт какофонической музыке.
Совсем скоро должен был наступить кульминационный момент, когда тела мертвецов, не выдержав изнуряющей и ускоряющейся пляски, начинали разваливаться на куски, которые ещё некоторое время шевелились у ног доктора Картифарнакиса, после чего их, за исключением голов, разбирали на сувениры, но музыка, взвизгнув и возвысившись до ультразвука, резко оборвалась. Танцующие мертвецы остановились, наклонив вперёд головы и опустив руки.
Толпа издала гул разочарования, а доктор Картифарнакис, не поняв, что произошло, принялся колоть спины мертвецов иглой.
– Да что с вами такое, бестолочи? – приговаривал он, погружая острое серебро в податливую плоть. – Пляшите, говорю вам, пляшите!
Мертвецы не реагировали, раны на их спинах сочились целыми потоками мутной жидкости, а доктор, неистовствуя, продолжал с остервенением тыкать их иглой. Никто никогда ещё не видел его в таком состоянии: сморщенное лицо перекосило гримасой гнева, губы дрожали, словно высохшие листья на ветру, а глаза сверкали.
Кошкодевочки, переглянувшись, подошли к помосту, явно желая хоть чем-то помочь, но доктор Картифарнакис рявкнул что-то нечленораздельное и они отошли обратно к повозке.
Деревенские жители, на чьей памяти не случалось подобных казусов, громко обсуждали происходящее.
– Да это что-то непонятное! – пробормотал повар Жижка, заталкивая в пасть целую пригоршню жареных червей.
– А может, они сломались? – предположил говорящий слизень из глазницы Чмыря.
Хозяин погладил глаза-рожки слизня, которые тут же втянулись в тело, и с нежностью прошептал:
– Глупенький, они не могут сломаться.
– Они же и так мёртвые, – добавила тётка Бормотуха, занятая ловлей свих щенков, которых она хватала за хвосты и, не обращая внимания на визги и укусы, запихивала в огромную корзину, висевшую за спиной.
Толстая лохматая паучиха, закутанная в собственную паутину, имени которой никто не знал, прошипела что-то на своём непонятном языке и занялась любимым делом, выставив вверх бородавчатый зад и сматывая извлекаемую паутину в клубок. Она снимала чердак в таверне и расплачивалась тканями собственного производства, каждую неделю отлучаясь на охоту, с которой возвращалась с несколькими жертвами, замотанными в толстые коконы. Она развешивала их под потолком и медленно выпивала, не убивая сразу. Трактирщик Сизый, единственный из всех, кто понимал паучиху, говорил, что та питается исключительно свежей кровью и никогда не ест тухлятину, а если кто из её трофеев умирал прежде, чем его выпивали досуха, то его просто выбрасывали на помойку.
Чумичка и Егоза, два весёлых братца, как-то раз шлялись по помойке (а бесцельное шатание было их основным занятием) и вскрыли один из коконов. То, что братья увидели внутри, настолько их развеселило, что они даже принесли находку в деревню, чтобы на неё могли поглядеть все.
Деревенские с любопытством разглядывали труп, глаза которого были словно всосаны внутрь, а кожа натянута так, что рот кривился в оскале-улыбке, качали головами и, посмеиваясь, тыкали труп палками. Трактирщик, увидев это дело, вышел и приказал отнести весёлую находку обратно на помойку, а то паучиха может рассердиться.
– А почему она рассердится? – спросил рыжеволосый Чумичка.
– Это её добыча, а вы с ней играетесь, – ответил Сизый.
– Так ведь она её выкинула, – начал было спорить большеухий Егоза.
– Она всё равно считает это своей собственностью, – не терпящим возражений тоном сказал трактирщик. – Если бы она, как и её родственники, жила в собственной пещере, она бы никогда ничего из пойманной добычи не выкинула. Эти коконы висели бы под потолком до скончания времён.
– А когда будет это скончание времён? – спросил Чумичка.
– Когда надо, тогда и будет, – ответил Сизый и, бросив на братьев грозный взгляд, пошёл в трактир, а те, вздохнув и поплевав на лапы, отнесли кокон с телом обратно на помойку, даже не подозревая, что всё это время паучиха наблюдала за ними через маленькое окошко на чердаке.
Доктор Картифарнакис тем временем, поняв, что иглой привести мертвецов в чувство не получится, поднял вверх руки и прокричал:
– Уа-ку-ра-ма-ма-на-ка-йих!
Между пальцев доктора заискрились красные молнии.
– Уа-ку-ра-ма-ма-на-ка-йих!
Молнии стали больше, соединились в одну, и над головой доктора Картифарнакиса вспыхнула искрящаяся дуга. Раскрыв глаза, все собравшиеся с удивлением смотрели на новое чудо, а паучиха даже перестала ткать.
– Йи-йи-ха! – вскрикнул доктор Картифарнакис и положил руки на плечи одного из мертвецов.
По мёртвому телу пробежали искры, мертвец задёргался, затрясся и, выгнув спину, распался на части. Голову откинуло в сторону, где её сразу же схватил один из щенков тётки Бормотухи и, заурчав, принялся облизывать грустные глаза, за что тут же был награждён увесистой оплеухой.
– Отдай её доктору! – сказала тётка заплакавшему от незаслуженного наказания щенку.
Поскуливая, щенок подошёл к помосту и протянул голову доктору Картифарнакису, но тот даже не обратил на это внимания и продолжил попытки оживить мертвецов при помощи молний, от чего те рассыпались на части.
Щенок положил голову на помост и вернулся к тётке Бормотухе, которая тут же сунула его в корзину, а доктор Картифарнакис, осознав всю тщетность своих попыток, опустился на колени и вздохнул.
– Что, не получается? – раздался высокий, насмешливый голос, идущий со всех сторон одновременно.
Доктор Картифарнакис встал и принялся озираться по сторонам, кошкодевочки прижались друг к другу, а голос, певучий, завораживающий и пугающий, продолжил:
– У, я вижу, ты узнал меня! Надеюсь, что тебе так же приятна наша встреча, как и мне!
Деревенские стали озираться по сторонам, щенки в корзине жалобно заскулили, а слизень Чмыря спрятался в глазницу.
– Тебе что, стра-а-а-а-шно? – растягивая слова, спросил голос. – Не бойся – я всего лишь заберу то, что принадлежит мне.
– Тебе ничего не принадлежит! – хрипло крикнул доктор Картифарнакис. – Уходи!
Земля перед помостом задрожала и стала подниматься, образуя небольшой холмик, из которого медленно вырастала фигура в чёрном балахоне с капюшоном. При её виде доктор Картифарнакис отступил на два шага назад, споткнулся о голову мертвеца и упал на спину.
– Неужели ты меня боишься? – спросила фигура. – Я что, такой страшный?
Доктор Картифарнакис отполз к кошкодевочкам, чтобы они его защитили, но те лишь сильнее прижались друг к другу.
– Она тебе не поможет, – усмехнулась фигура, – ты слишком долго держал её разум в плену. Мия-Су, иди ко мне!
Кошкодевочки переступили через доктора Картифарнакиса, подошли к фигуре и встали перед ней, склонив головы.
– Милая моя, – прозвучал грустный нежный шёпот, который, однако, был хорошо слышен всем присутствующим, – принцесса Жизни и Света! Как я тосковал по тебе!
Он протянул руки и сорвал с лиц кошкодевочек маски. Черепа тут же рассыпались в прах, а кошкодевочки шумно вдохнули, вздрогнули всем телом и подняли головы. Они оказались полными копиями друг друга: одинаковые зелёные глаза, одинаковые чёрные носики, одинаковые губы, одинаковые клыки, даже красные полосы на лбу и щеках были одинаковыми.
– Я тоже тосковала по тебе, Учитель, – одновременно сказали кошкодевочки одинаковыми голосами.
Доктор Картифарнатикс вскочил на ноги и крикнул:
– Ты не отнимешь её у меня!
Кошкодевочки повернулись к нему и зашипели, их шерсть вздыбилась, а Учитель, положив руки им на плечи, сказал нараспев:
– Я уже это сделал. А теперь, мой ученик, верни мне мои глаза!
Он скинул капюшон, и все увидели бледное лицо с пустыми глазницами. На лбу Учителя живым огнём пылал красный камень, в центре которого двигался чёрный зрачок.
– Верни мне мои глаза! – раздался громоподобный рёв, от которого присутствующие попадали наземь, щенки завыли, а слизень забрался так глубоко, что наверняка добрался до мозга Чмыря.