Пётр ЕремеевЧулымские повести
ТРИ БЕДЫ
Всякая правда помянется.
Крестьянская память на всё долга.
По-своему мудрый Яков Иванович Владимиров, любивший раскованное, а почасту и острое словцо, в самом начале мая победного сорок пятого принялся говорить неожиданное для меня. Мы шли с ним подсохшей дорогойместами Обь уже поднялась вровень с высоким яром и с оплывающих краев льдин, вытолкнутых на бровку берега, падала на землю искристая на солнце капель. Кой-где на пригреве поднимался заметный парок с легким запахом весенней прели.
Солнце, знать, расслабило Якова Ивановича, мужик теплел голосом и уже знакомо, с тихой грустью помечтал, что вот кабы в отцовском-то краю он бы уже о севе думал. Потом разом мой попутчик перевел разговор на другое:
Вот, парнишечка, кончается и третья наша беда
Я не тотчас понял своего соседа по барачному жильюзагляделся на широченную реку, дышащую студенью ледохода, на рыжее луговое раздолье за поселком сплавщиков, на темные таловые леса за белыми еще панцирями озер. Вот-вот очнутся ветлы от зимнего забытья и закурятся нежной зеленой дымкой
Какие первые?! Владимиров пятерней зацеписто ухватился за мое плечо и жестко выпалил:А раскулачивание там, до-ома, а довоенные десять годков, кои скоро нас проредили и состарили
Я насторожился: с чего это он ко мне, мальчишке, с этим разговором, но тут же вспомнил, что с окончанием войны ссыльные «кулаки» в покорной надежде очень ждут решения своей участидети их, а кое-кто и из отцов сражались и гибли на всех фронтах Великой Отечественной Да, в тесном кружке сплавщиков, а то и среди работяг нашего шпалозавода уже частенько приходилось слышать скорбную память бывших хлеборобов о своих муках на причулымских гарях и болотах, а также в пропастных местах Нарыма на Обском севере. Кончилась долгая испуганная немотность оставшихся ссыльных!
Первая беда, обозначенная Яковом Ивановичем Скоро я наслушался о ней: работал-то на сплавном рейде и уж невольно западали в меня разговоры старших. Сергей Петрович Власов, ставший на лесоповале Карегода калекой еще почти мальчишкой, хорошо помнил, как выгоняли обреченных из родных гнезд:
Что получше, то и утащили активисты из родительского дома, свели со двора скотинурастащили по себе все, что потным трудом нажили отец с матерью. Шестова июня тридцать первого года, уже на этапе, за поскотиной села, налетели «бедняки» и обобрали обоз несчастных. А ведь у отца нас семерочем кормить малых?
Как же так
А вот так! Была бумага сверху: разрешать ссылаемым запастись продуктами, одеждой, даже мелким инвентарем, но на местах-то иные из тех же активистов как поняли: хапай, грабь «кулачье». Как цепные собаки накидывались
Никита Григорьевич Шевяков добровольно поехал в ссылку со своими старикамиисполнял обязанности секретаря комсомольской ячейки в родной деревне Новая Сакса Родители вскоре померли от голода, а сам он был уж занесен в списки «лишенцев»сломанной оказалась жизнь недавнего вожака молодежи. Невысокого роста, красивый смолоду, Никита Григорьевич тяжело прикладывал слово к слову:
В Тегульдетские болота нас, назаровских, повезли. На тот раз обоз собрали из разных районов Красноярского края до семисот подвод. Доехали до Чулыма, охранники кричат: скидай с телег что тяжелейпосле привезем, скорей переправляться надо!
Качал головой, тяжело вздыхал бывший комсомолец, в светлых его глазах посверкивали нехорошие огоньки.
До сих пор везут наше добропятнадцать уж годков Ведь кабы вещи-то с намименяли бы после на хлеб, на картошку у старожилов, сколько бы людей, ребяток выжило
Так и началось мое хождение по вешкам болевой памяти ссыльных. После-то охотно, доверчиво делились поселковые своим плачем о крутых изломах выпавшей судьбы.
Страшные рассказы довелось услышать о второй беде, которую определил для меня Яков Иванович Владимиров.
Открылась однажды Марина Андреевна Нефедова, что объявлена мной в повести «Пятая мата». Сколько лет отломилось, а не отходила от старой женщины все еще живая, обидчивая память:
В Тегульдетском районе загнали нас на Ураганную гарь. Двенадцать верст от правого берега Чулыма гать по болоту мужики настилали. Жилья на горельнике не было, ютились сперва в балаганах, потом уж бараки поставили. Голод сразу прижал. Начально двести грамм на ребенка муки и четыреста на взрослогохватит, разве, без приварка Какое там огородноелето уж стояло, поздно садить и откуда семена, а потом кинули на песок нерожалый. Больше половины семей нашей партии вымерло от голода и болезней: тиф косил, малярия забивала, брюшные хвори Старший сын мой, Михаилпарень уж, юбку надевал материнску, в рубаху-то свою не влазил, вот как опухал! Мы, бабы, крадучись, пошли без спросу обменять манатки по деревням. Комендант Лучинин догнал и меня раза четыре плетью огрел, всех баб излупил. Местные чулымцы мало за вещи давали. За богатую кашемировую юбкубулку хлеба, а за полотенцевилок капусты с листочками. То и пели:
Спецы, спецы
Спецпереселенцы.
За капустные листы
Меняли полотенцы.
Сперва на Урагане семей двести гарь обживало. Куда загнали заботники: воды питьевой не оказалось. Бежал рядом ручейболотина рыжая, негодная. Вырыли колодец: ведро жестяное за неделю в том колодце ржа съедала На погибель людей загнали!
О второй беде, прикладом, поведал тот же Никита Григорьевич Шевяков:
Сусловским трактом гнали, а потом для нашей партии определили дальнюю Киселевку в Тегульдетской тайге за Чулымом. Шло в глухомань по гати больше шестисот лошадей, а дошла половинаостальные сгибли, попереломали ноги. А голод-то на Киселевке! Знакомый мне Поушок Павел Павлович Семерых детей привез в ссылку-милкувсе поумирали за лето от голода. Кто еще находил силовбежал
Третьяжестокая, небывалая еще беда навалилась на всю страну. Военное лихолетье я и сам хорошо помню. Бывшие пахотники, все еще жившие вековой мирской мудростью отцов и дедов, в начале войны повздыхали-повздыхали, да и сказали себе: что людям, то и нам!
Ссыльные русские крестьяне не были врагами своего Отечества, в красном углу их памяти хранилась неизменная любовь к родной земле. Не были они в большей массе врагами Советской власти: и после революции угодий сибирякам хватало, многие из них в годы гражданской войны воевали на стороне «красных», до самого конца исправно платили государству положенные налоги, мирские сборы, а потом, будучи православными, помнили, принимали, что всякая власть от Бога И потому молодежь жертвенно пошла на фронт, а оставшиеся в тылу, на тяжелой лесной работе Приобья и Причулымья, на полях и фермах неуставных колхозов отдавали все свои силы на алтарь Победы.
Четыре года ярилась война. Снова «спецпереселенцы» претерпели все меры человеческого горя, теперь во имя Родины.
Сознаемся, не обходилось, конечно, и без особой, мучительной горечи. Ну как же! С каким чувством получали иные родители похоронки на тех своих сынков, которых им чудом удалось спасти в мужицкий мор начала тридцатых. Ведь только перемоглись, отдышались: с тридцать пятого вольный уж хлебушко пошел Но вот окликнула войнаповестку в руки, годен, арш исполнять свой гражданский долг! Это тогда в поселке услышал я дерзкую по тем годам девью частушку:
Война, война
Повезли наших парней.
А давно ли их, подруга,
Не считали за людей!
Уже после фронта Иван Андреевич Инюхин с улицы Чулымской поселка нашего охотно припоминал:
В тридцать девятом-сорок первом кочегаром локомобиля на нашем шпалозаводе работал. Последнее-то время уж и слесарил. Как-то вызывает поселковый комендант, дает бумагу, что я восстановлен в правах голоса, и говорит с ухмылкой: «Что не радуешься?» Помощник коменданта рядом. Толкует: «Теперь и на фронт тебе можно» «Смотри-ка, думаю, оружие мне кулаку решили доверить, что же раньше-то в таком черном теле держали?» Горячо поговорил я тогда по дороге в свой барак с теми служивыми
Кончилась война Опять в «кулацких» семьях урон. Из двух наших близкососедствующих спецпоселков Базы и Лугового, что гнездились на узком треуголье заливной земли на самом устье Чулыма, не вернулось более восьмидесяти крестьянских сынков. А к тому, голод и болезни истощенных людей обрывали жизнь иных отцов и матерей далеко-далеко от фронта.