Цвет шерсти красновато-песчаный. У домашнего верб люда такой цвет можно встретить лишь изредка Горбы вдвое меньше, чем у домашнего На коленях передних ног у дикого пет мозолей Чуба у самца нет или он очень небольшой Морда и уши короче Да и ростом дикий верблюд меньше своих рослых домашних родичей.
Но вот вопрос, над которым Пржевальский много думал и которому искал убедительное объяснение: верблюд, им открытый, происходит ли он от диких предков, или уже от домашних, одичавших в пустыне?
Пржевальский взвешивает все «за» и «против», беспристрастно оценивает то, что знает о диком и домашнем верблюде, по чаша весов колеблется Ведь в самом деле сколько известно фактов, говорящих о том, как быстро дичают на воле домашние животные Одичавший рогатый скот и лошади в Южной Америке, да и сам он видел в прошлой своей экспедиции одичавших быков в Ордосе. Охотиться на них ничуть не легче, чем на антилоп
С другой же стороны, вот эти столь разительные внешние признаки Кроме того, в районе, прилегающем к берегам Лобнора, обилие воды, множество всевозможных насекомых, которых верблюды не терпят, и вдобавок почти нет подходящего кормавсе это препятствовало разведению домашних верблюдов. А вот пески, лежащие на востоке от Лобнора, видимо, и есть родина диких верблюдов. Только на этом самом недоступном клочке среднеазиатской пустыни и нигде больше, ни на одном континенте они не водятся. Вот и получается, что нынешние дикие верблюдыпрямые потомки диких сородичей. Хотя и не исключено, что временами к ним примешивались домашние верблюды.
Когда экспедиция спустилась по скалистым склонам Алтын-Тага на каменистую равнину Лобнор, Пржевальский повел караван на северо-западв те места, где мутный Тарим разливается и образует мелководное озеро. Оно длинное, это озеро, верст тридцать пять, а глубиной и полутора метров не достигает.
Тарим же некоторое время песет воды дальше, быстро уменьшаясь в размерах, уступая жаркой силе пустынных песков. И вот уже вконец сдается река, разливается в последнем своем усилии и образует обширное тростниковое болото. С древнейших времен существует оно. Это Лобнор.
Говорят, еще лет тридцать назад озеро было гораздо глубже и много чище. Но с годами Тарим становился все худосочней, озеро обмелело, быстро пошли в рост тростники.
Местами озеро вытянулось почти на сто верст, ширина же нигде не превышала и двадцати. И всюду, на всей обширной поверхности тростниковые чащи, среди которых лишь изредка блеснет полоса чистой воды.
Нет, не таким представлял Пржевальский Лобнор
Все озеро обследовать ему не пришлосьтолько до половины длины смогла пройти лодка, а дальше путь преградили густые тростниковые заросли и мелководье. Зато и южный и западный берега обследованы были детально. Вода здесь оказалась светлой и пресной, а солоноватой только у самого берега. Параллельно ему тянется узкая полоса кустарников тамариска, за которой лежит покрытая галькой равнина, заметно возвышающаяся к подножию Алтын-Тага.
Бедные, несчастные люди жили по берегам Лобнора, и в пределах егона небольших песчаных островах. Тростник для них то же самое, что кокосовая пальма для обитателей островов Тихого океана. Как раз в это самое время тех обитателей изучал Миклухо-Маклай. Да только разве сравнишь щедрость тропической пальмы с бедностью тростника
Каракурчинцы, жители Лобнора, из тростника строят жилища, молодые побеги едят, а свежими листьями и осенними метелками выстилают постели. Из этих же метелок они вываривают густую темную массу, сладковатую на вкус, которая служит им вместо сахара. Из кендыря, кустарника, произрастающего на Тариме, делают пряжу, ткут холсты и плетут нехитрые сети.
Мир простейших, самых необходимых вещей, сделанных чаще всего своими руками, окружает этих людей. Как-то, пережидая жестокую бурю, Николай Михайлович провел в одном из жилищ целые сутки. Быт, тяготы жизни бедных людей поразили его Лодки, сеть, рыбная ловля, охота на уток и сбор тростникавот что занимает обитателей забытой людьми и богом земли.
Глядя на несчастных, полу нагих людей, словно бы пришедших из каменного века, Пржевальский думал невольно: «Сколько же веков нас теперь разделяют»
Полный февраль и почти весь март путешественники провели на берегу тростникового озера. Потом перебрались на Тарим и разместились неподалеку от западного берега Лобнора. Здесь Николай Михайлович в предвкушении богатой охоты и возможности погрузиться в изучение птиц решил задержаться: вот-вот должен был начаться весенний пролет птиц.
И вот началось Уток налетело видимо-невидимо: шилохвости, красноноски, серухи, другие птицы. Каждый день с полудня до вечера уток слеталось столько, что они совершенно покрывали тающий лед, поднимались с шумом внезапно нагрянувшей бури, а когда летели, походили на огромное облако. Судя по всему, миллионы птиц избирали Лобнор своим пристанищем на пути в Сибирь из Индии.
Это была шестая весна Пржевальского, посвященная углубленному изучению птиц. Все-таки птиц он знал и любил больше какой-либо другой живности. Наверное, за то, что они прекрасны в полете
На Лобноре он получил новые доказательства тому, что перелетные птицы летят не по кратчайшему пути, а так, чтобы захватить места для отдыха с обильной пищей.
Хорошо пополнилась коллекция на берегу тростникового озера: чайки, цапли, бакланы, луни, выпь, лысухи, журавли, пеликаны, кроншнепы, коршуны, аистывесь птичий мир был теперь представлен в коллекции.
А растительность в конце марта, когда основная масса птиц уже пролетела, еще дремала. Золеные ростки тростника выглянули лишь в самых последних числах, и только набухшие почки голых кустарников обещали близкую зелень. По ночам еще прихватывал легкий морозец, а днем дули устойчивые сильные ветры, поднимавшие целые тучи бурой пыли, скрывающей солнце. Пыль залепляла нос, рот, уши, глаза и против желания попадала с дыханием в легкие
Глазомерная съемка местности была повседневной обязанностью Николая Михайловича, отнимавшей много усилий и времени. Никогда прежде ему не приходилось столь трудно со съемкой, как здесь, на Лобноре, из-за самой местности, представляющей собой плоскую однообразию равнину без каких-либо естественных ориентиров. Кроме того, и воздух был настолько насыщен пылью, что видимость сокращалась до нескольких сот шагов. К тому же измерения приходилось делать тайком и урывками, дабы избежать подозрительности приставленной стражи. И все-таки он сделал и эту работу.
Вернувшись в Курлю, они попали в хорошо знакомый дом, у дверей которого, как и в прошлый раз, эмир приказал выставить стражу. Не прошло и пяти дней, как владыка Восточного Туркестана соблаговолил принять путешественников.
Он источал дружелюбие и благожелательностьвстал, приветствуя, и даже подал руку. Он живо интересовался здоровьем русских гостей, спрашивал, благополучно ли прошла поездка к далекому озеру, не нуждаются ли гости в чем-либо. Эмир говорил, что ему пришлось в своей жизни много повидать европейцев, но никогда ему никто так не правился, как русские, и в особенности их начальник, Пржевальский.
Оп же, слушая льстивые слова Якуб-бека, думал о том, что принимать их нужно с большой поправкой и что за ними кроются совершенно иные чувства. Яснее ясного: на деле-то все по-другому получится
Подарки эмир получил богатыетри превосходных штуцера, и его приближенные, включая Заман-бека, тоже были щедро одарены. Эмир в долгу не остался и подарил путешественникам четыре лошади и десять верблюдов. II, уж конечно, не его в том вина, если все десять издохли в два дня, едва караван вступил в горы. Дареному верблюду в зубы не смотрят
А положение в экспедиции сложилось неприятное, трудное. Возвращаться нельзя, а идти вперед с оставшимися старыми верблюдами было рискованно. Но это оставалось как единственный выход
Бросив лишние вещи и кое-как навьючив оставшиеся, Пржевальский привел караван на плоскогорье Юлдус и отправил казака и переводчика в Кульджу просить о помощи.
Три недели прошли в ожидании. Питались лишь тем, что давала охота, а она скудной была в этих местах С горькой усмешкой вспоминал Николай Михайлович сахарные лепешки и взбитые сливки, коими угощал их в Курле эмир
И еще этот конвой Человек двадцать всякого сброда, якобы провожатых, навязал эмир путешественникам. Сзади и впереди каравана ехали солдаты, рядом с Пржевальским и Эклоном тоже, возле каждого из казаков также приставлены люди. Всякое общение с местным народом исключено было полностью. Под страхом смертной казни запрещалось приходить к русским.
Конечно, Пржевальский преотлично понимал истинную причину подобных строгостей. Якуб-бек переживал тяжелое время. Богдоханская армия теснила его, и государство эмира, судя по многим признакам, вот-вот должно было пасть. А русское правительство, на помощь которого, видимо, эмир рассчитывал, или, во всяком случае, на то, что оно не станет помогать богдохану, русское правительство соблюдало полный нейтралитет. Якуб-бек и без того нервничал, а тут еще эти гости
В общем, Пржевальскому, несмотря на всякие сложностипостоянный надзор, подозрительность, все-таки повезло, Оп и в этом отдавал себе отчет. Еще годом раньше путешествие на Лобнор было бы в принципе невозможно, поскольку в то время Якуб-бек но боялся китайцев и заискивать перед русскими, угождать им, давая разрешение на путешествие по Йэттишару, было ему ни к чему.
Но и чуть позже, всего парой месяцев позже, предпринять путешествие к озеру не удалось бы: после смерти эмира его государство молниеносно стало разваливаться и весь Восточный Туркестан охватила великая смута. Какие уж тут могут быть путешествия
Вот ведь как повезло: он пришел в Йэттшпар именно в тот краткий отрезок времени, в тот самый момент, когда это было возможно. Везуч Пржевальский!
Ори прошли через плоскогорье Юлдус, спустились в пояс лугов, слушая щебет ласточек, клекот уларовгорных куропаток и свист стенолазов, перевалили еще через один горный хребет и в верховьях реки Цанма вошли в тихую ароматную сень еловых лесов. А дальше, в долине, густаяв пояс трава, мягкая черная почва, пропитанная водой и густо усеянная цветами. Хорошо они пополнили здесь свой гербарий
В первых числах июля караван вернулся в Кульджу. Страшной жарой, не стихающей ни ночью ни днем, встретил их город. Первая часть задуманной экспедиции завершилась успешно. Таинственный Лобнор перестал быть таинственным. Его берега детально обследованы, его очертания впервые в истории науки легли на карту. Пржевальский и в этот раз добился чего хотел. Теперь в Тибет, в Лхасу.
Судьба, однако, распорядилась по-своему. Только в Кульдже из газет он узнал, что еще весной Россия вступила в войну с Турцией. Мог ли он, офицер Генерального штаба, как ни в чем не бывало продолжать путешествие, если отечество переживало свой трудный час? И Пржевальский, как только узнал о войне, шлет телеграмму в Петербург с просьбой отозвать его в армию. В дневнике Оставляет такую запись: «В подобную минуту честь трепу от оставить на время мирное путешествие и стать в ряды сражающихся».
Брахмапутра может еще подождать. Звуки сражений ни берегах Дуная призывают его.
Томительное, тягостное выжидание ответа в Кульдже. Отдыхается, несмотря на огромную усталость, плохо. Виши! тому невыносимая жара и странная, до крайности неприятная болезнь, выразившаяся в появлении нестерпимого во всем теле зуда, от которого никак не удается избавиться. И Федя Эклон, как на грех, тяжело заболел но то горячкой, не то лихорадкой. Шесть дней ничего есть не мог. Позарез нужен был лед, а где его взять в таком знойном месте? Хорошо, помог русский докторневедомо где достал он лед и поставил Федора на ноги. Но еще педелю не мог он подняться с постели.
Все это время Пржевальский тоже чувствовал себя плоходонимал осточертевший зуд, происхождение которого оставалось неясным, усталость, накопленная в экспедиции, по-прежнему не проходила, да и тяжелое состояние Федора серьезно его беспокоило.
Из Петербурга пришла ответная телеграмма с приказом продолжать экспедицию, а вскоре за ней и письмо от матушки. Все ее послание было проникнуто заботой о непоседе сыне, беспокойством о его здоровье. Старушка радовалась, что Николая Михайловича произвели в полковники, и выражала надежду по возвращении увидеть его генералом.
Так и писала: «А генералам всем надобно сидеть на месте, чего тебе недостает? Не мучь ты себя, а вместе с собой и меня».
Что он мог ей написать Пообещал, сам плохо в то веря, что это последняя его экспедиция: «Вернусь, поселюсь в Отрадном, и будем мы с тобой жить припеваючи». О болезни своей, конечно, ни слова.
В конце августа он выступил из Кульджи с караваном из двадцати четырех верблюдов и трех лошадей. Об этом дне у него осталась такая запись: «Еще раз, и, быть может, уже в последний раз, пускаюсь я в далекие пустыни Азии. Едем в Тибет и вернемся на родину года через два. Сколько нужно будет перенести новых трудов и лишений! Еще два года принесутся в жертву заветной цели».
Он приготовился к новым трудностям, приготовился и к тому, что долго теперь не сможет увидеть родные лица матушки, Макарьевны, да только на деле все сложилось иначе.
Всего через месяц пути где-то в горах уже под вечер, когда готовился ужин, увидел кучи соломы, оставшейся после обмолоченного хлеба, и неожиданно такая тоска по дому нахлынула Как только стемнело и казаки, намотавшиеся за день, угомонились, подошел он к этой соломе, опустился на нее с наслаждением и ощутил вдруг родные далекие запахи
Вспомнилось детство в Отрадномтак любил он валяться на соломе возле сарая, вдыхая ее сухой аромат, слушая пение птиц, шорох листвы, негромкие голоса домашних, занятых повседневными своими делами
Где-то теперь все это Отчего же так странно устроен человек, что только вдали от всего дорогого понимает, чего он лишился И какой же силой обладает охапка обыкновенной соломы, если способна навеять подобные воспоминания
Неожиданно он вновь почувствовал себя плохо. Распухло лицо, усилился зуд и стал совершенно несносным. Пржевальский перестал спать по ночам, мучился, перекатываясь с боку на бок, и чувствовал, как с каждым новым днем теряет силы. Готов был, кажется, на что угодно, лишь бы избавиться от невыносимых страданий, принимал на веру любое средство, какое советовали: мазался на ночь табачной гарью, разведенной в прованском масле, отчего почувствовал себя только хуже, промывал особенно зудящие места отваром табака, солью и квасцами, мазал дегтем и купоросом. Из ближайшего городка пригласили китайского доктора, и тот потчевал лекарством, составленным из сорока трав, не помогало ничто!
От болезни и от бессонницы Николай Михайлович ослабел настолько, что не мог не только работать, но и ходить, сидеть в седле, руки его непрестанно тряслись Только одно оставалось: возвращаться на русский пост и Зайсане, где имелся госпиталь.