Версту за верстой проходили они, а колодца по-прежнему не было. Фауст не мог уж идти, а только выл и ложился на горячий, как раскаленная сковородка, песок, и Пыльцову пришлось взять его на верблюда.
До колодца, как убеждал проводник, оставалось пять-шесть верст пути, и, казалось, вытерпеть эту дорогу уже невозможно
В последний раз подав слабый голос, испустил дух измученный Фауст Столько трудностей перенес преданный пес вместе с людьми Но теперь и люди могут погибнуть: всего несколько стаканов воды у них оставалось В полуобморочном состоянии продолжали они свой путь.
Приказав Иринчинову скакать вместе с проводником к колодцу, Пржевальский из последних сил вел вперед караван. Время в ожидании, пока двое вернутся, тянулось убийственно медленно
Спас их котелок свежей воды, что привез Иринчинов. Более девяти часов они шли по страшной жаре безостановочно и почти без воды.
Ночь была бессонной, мучительной. Гибель Фауста всех так огорчила, что никто не стал есть, только пили снова и снова. Утром, опуская собаку в могилу, Пржевальский с Пыльцовым не смогли сдержать слез
Дальнейший путь в Ургу прямиком через Гоби вряд ли был хоть чем-нибудь легче. Иссушающие горячие ветры, бьющие путников днем и ночью, пылевые бури, следующие почти беспрерывно одна за другой. Идя через Гоби, Пржевальский часто вспоминал пустыни Северного Тибета, которые когда-то казались ему ужасными, а теперь в сравнении с песчаными пространствами Гоби выплывали в памяти благодатной страной. Там хоть изредка встречалась вода, попадались хорошие пастбища, здесь же мертвый пейзаж, не оставляющий путнику ни малейшей надежды. Молчаливая смерть, дышащая испепеляющим жаром.
Но они знали: скоро все это кончится. Время жестоких испытаний подходило к концу. Все ближе и ближе становилась Урга. Почти полторы тысячи верст караван прошел, не встретив на своем пути ни единого озерца или хотя бы ручья. Если что и попадалось, так соленые лужи, некоторое время не просыхавшие после дождя. И вот, слава богу, долгожданная мутная Тола Леса у ее берегов Как радостно после песков видеть листву на деревьях
В первых числах сентября путешественники появились в Урге. Вконец оборванные, измученные дорогой почти в двенадцать тысяч километров, на которую они потратили тридцать четыре месяца, но достигшие цели и потому безмерно счастливые!
«Не берусь описать впечатлений той минуты, когда мы впервые услышали родную речь, увидели родные лица»только и смог Пржевальский тогда написать
В первый день им странным казалось все: столовые приборы, посуда, мебель и зеркала. Необыкновенно возбужденные, они не смогли ночью уснуть А на другой деньблаженство! русская баня, которой они не видели почти два года и в которой они внезапно так ослабели, что едва могли стоять на ногах
Еще через две недели они были в Кяхте, в городе, где начинался их такой долгий и трудный путь.
Экспедиции удалось сделать удивительно много. Открыты новые, неведомые науке хребты, впервые обследованы области Северного Тибета и примыкающие к Куку-нору, замерены высоты, до которых возвышается Тибетское нагорье. В коллекции, собранной Пржевальским, было около десяти тысяч растений, насекомых, пресмыкающихся, рыб, зверей Некоторые из нихте, что раньше известны не были, исследователи назвали его именем: рододендрон Пржевальского, ящурка Пржевальского, ящерица-круглоголовка Пржевальского, расщепохвост Пржевальского.
Верный его товарищ Михаил Александрович Пыльцов тоже удостоился подобной чести, В ботанических и зоологических атласах появились герань Пыльцова, ящурка Ныльцова, и уже другой расщепохвост Пыльцова. Небольшая, но все же дань отваге и верности
Одному из друзей Николай Михайлович написал: «я удивляюсь, как еще могли мы пройти так далеко с такими ничтожными средствами, Если это было так дешево и легко, то почему же до сих пор ни один ученый путешественник не был в странах, нами исследованных? Конечно, мне нечего хвастаться перед вами своими подвигами, но я скажу откровенно, что наше путешествие достигло таких результатов, каких я сам не ожидал».
Но как же хорошо, как же чудесно с сознанием исполненного долга возвращаться домой!
Майдекабрь 1886 года
Тихо, пустынно в доме, когда нет гостей. Гулко отдаются в стенах шаги, доносится откуда-то покашливание старой Макарьевнысейчас войдет, наверное, оправит у порога седые волосы, спросит, не подать ли чаю Николаю Михайловичу
Милая, добрая Макарьевна Сколько Николай Михайлович помнил себя, всегда она была рядом. Сидела возле постели, когда хворал он мальчишкой, заботливо ухаживала за матушкой, ежели той нездоровилось, А как она ждала его после долгой отлучкибудь он в Петербурге, в Варшаве или еще где-нибудь Радовалась, будто родного сына встречала Да и сам он привязался к ней как к родной и близкой душе.
Тихо-тихо вокруг Скорей бы уж приезжали Ро-боровский с Козловым А то этак совсем одичать можно Только и есть спасениезаточиться в избушке да и погрузиться с головой в писанину
Зато иногдатакая отрада! бросить нарочно дела, снять со стены двустволку, уйти в лес подальше и бродить в одиночестве, пока не стемнеет. Так хорошо заночевать в лесу же под слабый шелест еще свежих листьев! Сочный, невыразимо приятный запах отовсюду сочитсяот земли и травы, от нарубленных веток ельника, от тлеющих углей костра
А утром, едва промочив горло холодной водой из фляги, засесть в одному ему известном месте в засаде с краю поляны, выжидая, когда прилетят глухари.
В такие дни, проведенные под пологом леса, с одинокими ночевками, с блужданием в сумрачной чаще ольховника или в светлом подлеске березовой рощив такие дни дышится особенно глубоко и свободно. И исчезают, становятся далекими и расплывчатыми заботы суматошной столичной жизни.
До удивления быстро утомлял его Петербург. Хорошо, что теперь до осени никуда уезжать из Слободы не придется
Бросив взгляд на стол, Пржевальский увидел большой конверт. Видно, Макарьевна положила, пока его в доме не было. Взрезав конверт, Николай Михайлович развернул хрусткий бумажный лист и сразу взглянул на подпись: «К. С. Веселовский, непременный секретарь Академии наук». Внимательно начал читать.
Странная, однако, просьба Веселовский просил как можно скорее сняться на фотографию и обязательно в профиль и, как только она будет готова, тут же без ретуши отослать ее в академию.
Отложив письмо, Пржевальский задумался. В самом деле странная просьба И спешка какая-то К чему это все? Легко им сказатьфотографию Взял извозчика, съездили все: в Петербурге-то сложности нет никакой. А здесь в Смоленск надо ехать по весенней распутице, по полному бездорожью.
Сев за стол и взяв перо, Пржевальский начал письмо академику Александру Александровичу Штрауху, с кем сотрудничал вот уже скоро пятнадцать лет. Самому Веселовскому счел писать неудобным.
«Спросите у К. С. Веселовского, не годен ли будет портрет на две трети поворота головы, снятый теперь в Петербурге; такой у меня есть и я могу его прислать».
Ответ Штрауха, где тот вежливо настаивал именно на портрете в профиль, еще более озадачил Пржевальского. И что значат эти слова: «а то нашему художнику не хватит времени исполнить ту вещь, для изготовления которой именно нужен портрет. Что это за вещь, вы, вероятно, давно отгадали».
Как бы не такотгадал Даже и предположительно не мог бы сказать.
А вскоре, в конце мая, в Слободу пришла правительственная телеграмма, в которой его срочно отзывали в Генштаб для работы в особом комитете но обсуждению мероприятий на случай войны в Азии.
Пржевальский задумался, прохаживаясь из угла в угол комнаты большими шагами. Вот и посидел до осени в Слободе И здесь достали А ехать придется, однако же
И снова он в Петербурге. В академии у Веселовского он узнал, что на общем ее собрании видные академики сделали заявление, в котором говорилось о заслугах Николая Михайловича перед наукой, о его приоритете перед другими учеными-путешественниками, о его открытиях, поставивших русского исследователя в один ряд со знаменитейшими путешественниками всех времен и народов, в связи с чем предлагали выбить в его честь золотую медаль с портретом и со словами вокруг: «Николаю Михайловичу Пржевальскому Академия наук». А на оборотной стороне«Первому исследователю природы Центральной Азии. 1886 г.»и конечно, положенный в подобных случаях лавровый венок.
Вот и объяснились загадочные письма Штрауха и Веселовского. Право же, не стоило стольким занятым людям хлопотать из-за этой медали, а ему мотаться по расхлябанным дорогам в Смоленск и обратно Хотя и приятно, конечно Мало самому сознавать значение сделанногонадо, чтобы и всеми это сознавалось вполне.
В Слободу он вернулся в начале июня. Работу над книгой решил оставить до осенивсе равно в такую жару писать невозможнои весь отдался летней охоте, днями пропадая в лесу.
А чувствовал себя все-таки очень неважно: одышка, головные боли и, сверх того, начали болеть и отекать ноги. Кажется, такое перетерпели, столько отшагали они, что и взять их ничто не сможет, а ведь вот на тебе А может, и оттого они стали болеть, что много пришлось вытерпеть им.
Доктор Остроумов, которому Пржевальский верил больше, чем какому-либо другому врачу, осмотрев его, успокоил, заверил, что для особого беспокойства причин не видит. Скорее наоборотвсе недомогания от избытка здоровья. Так и сказал: «Организм ваш работает превосходно, но мускульного употребления мало и избыток отлагается в жир в животе. Этот жир и затрудняет кровообращение, и увеличивает вес телаоттого и опухоль ног». И прописал диету и обязательное купание два раза в день.
Диета! Как бы не так! А все эти бесчисленные заедочкизакуски всякие, усладенькисласти разные и запивочкиквас, морсы, которые изумительно приготовляет Макарьевна! Как же вот так, сразу от них отказаться? Но доктор был неумолим и запретил даже квас, а разрешил пить только несладкий морс, да и то не более восьми стаканов в сутки Нет, долго терпеть такую жизнь он не в состоянии. Надо скорее собираться в пустыню: она вылечит все.
Вот же как странно: рвался, рвался домой, мечтал о своей Слободе денно и нощно, погибая от жажды в песках, а теперь в прохладной тиши смоленских лесов возмечтал о пустыне! Как же тут научиться других людей понимать, коли и в себе-то не разберешься?
Летние месяцы тянулись неспешно, и, подходя к календарю, Пржевальский приподнимал его листки, прикидывая, много ли осталось до осени. Осенью обещали приехать на отдых Роборовский с Козловым. Совсем заскучал что-то без них
Но они не приехали. Как-то сразу выяснилось, что обоих дела не пустили. Пржевальский почувствовал, что более не может один оставаться, и в ноябре укатил в Петербург. Тут Веселовский его обрадовал, сообщив об избрании действительным членом Императорской германской Академии естественных и медицинских наук. Ряд российских научных обществ тоже избрали Пржевальского своим почетным членом. А в конце декабря на годовом собрании Академии наук ему и поднесли ту золотую медаль, готовившуюся таким таинственным образом.
Академик К. С. Веселовский говорил о Пржевальском долго и столь проникновенно, что у того даже мелькнула мысль: как-то очень все это похоже на отпевание
Веселовский говорил: «Есть счастливые имена, которые довольно произнести, чтобы возбудить в слушателях представление о чем-то великом и общеизвестном. Таково имя Пржевальскгоо. Я не думаю, чтобы на всем необъятном пространстве земли русской нашелся хоть один сколько-нибудь образованный человек, который бы не знал, что это за имя Что я мог бы сказать для вас нового, неизвестного, даже если бы мне приходилось в пространной речи развернуть перед вами длинную одиссею этих многолетних, нескончаемых опасных странствований по необозримым и неизведанным еще странам, где только одна непреклонная воля, находчивость и отвага помогли путешественнику одолеть все препятствия»
Пржевальский взволнованно слушал, ощущая на себе взгляды многих людей, и вновь почему-то подумал: «Вот уже и готов прекрасный некролог для меня Вот такие слова и скажут, наверное, когда меня уж не будет»
ДОРОГА ТРЕТЬЯ,
в которой разгадана, наконец, древняя загадка Лобнораблуждающего озера, открыт горный хребет Алтынтаг и впервые описан дикий верблюд
После небольшой передышки в Иркутске, где он окончательно пришел в себя, Пржевальский заторопился до мой. Нет, не в Москву и не в Петербург, а на Смоленщину, в Отрадноек матушке.
Она с Макарьевной плакалана радостях, встречая его, не знала, куда усадить, чем накормить. А он, оглядывая стены родного дома, испытывал странное, двоякое чувство: вроде бы и не уезжал отсюда совсем, а с другой стороны, и ощутил неожиданно, сколько всего произошло в его жизни с тех пор, как уехал из дома Будто бы и не с ним все это случилось
В начале семьдесят четвертого года Пржевальского встречал Петербург. Встречал нетерпеливо и радостно, как героя и триумфатора. Торжественные приемы в его честь следовали один за другим, общественные встречи, публичные чествованияне привык он ко всему этому и, чувствовал, никогда не сможет привыкнуть. Бесконечные приглашения на обеды и ужины, стремительно растущий круг новых знакомств и расспросы, расспросы Люди отчего-то не хотели понимать, как однообразны эти выпытывания, как тягостны они для него, наконец, как устает он от них. Временами делалось до такой степени плохо, что готов был собраться и броситься вон из города.
Но еще держали дела. Коллекцию Пржевальского, собранную в путешествии, выставили в помещении Генерального штаба, куда, чтобы ознакомиться с ней, наезжали академики, всякие видные лица, австрийский император и царь. Во время августейшего посещения Николаю Михайловичу было объявлено, что он теперь подполковник.
Посыпались и награды. Русское географическое общество присудило ему свою высшую наградубольшую золотую медаль, различные дипломы, почетные знаки Вот уж не думал он, что такое эхо покатится после его путешествия Но что более всего удивило егополное, безоглядное признание дома. Его называют «замечательнейшим путешественником нашего времени», ставят наравне, в один ряд с Крузенштерном, Беллинсгаузеном, с самим Семеновым-Тян-Шанским, со всемирно известными исследователями АфрикиЛивингстоном и Стэнли.
А говорят еще: «Пророка нет в отечестве своем» Видно, и в этом правиле могут быть исключения
Он вернулся в Отрадное и до конца года сидел над книгой. В начале следующего, семьдесят пятого года «Монголия и страна тангутов» появилась на прилавках книжных магазинов. В самом скором времени ее издали на английском, французском и немецком языках.