Утомившись глядеть на нелепость происходящего, одной рукой я зачерпнул бабочку, другойпчелу. Обе были напуганы. На мотылька, дабы не повредить крыльев, дунул легонько, отчего она тут же взлетела. Пчелку наскоро обогрев дыханием, пересадил на цветок, чтобы она обсохла и подкрепилась.
В пустой след, прямо у меня из-под ног выпрыгнул в воду совершенно зелёный кузнечик. Повеса, хлыщ, бонвиван он сделал это не от того, что хотел кому-то помочь, но лишь затем, дабы похвастать своей удалью и статью. Кузнечик определённо знал, что я достану из воды и его, причём дважды, ибо он, по обыкновению спутав части света, снова угодил в пруд.
Сострадание само по себесамообман, но лишь об руку с рассудком, он тот посох, на который опирается доброта.
Не дожидаясь ответа
Штурвал лимона, подгоняемый веслом ложки, кружился от одного стеклянного берега стакана к другому, посреди красного моря чая, в такт чечётке, что отбивали колёса поезда. Стоны шпал, усиленные эхом, бежали, опережая локомотив, загодя возвещая о скором появлении «скорого». Увертюра грядущего видения готовила к чему-то грандиозному и величественному, но увы, поезд исчезал быстрее, чем упоминание о нём. Так же поспешно и охотно мы расстаёмся с дурными воспоминаниями, считая их никчемными, либо не существовавшими никогда. По крайней мере, в нашей жизни.
К вечеру небо выцвело и потускнело, отчего отчётливее стали заметны фигурные скобки ласточек и беспорядочно рассыпанные тире стрекоз. Стеклянные их крылья будто растаяли, отчего гудение выглядело по-меньшей мере нелепо, если вовсе не пугающе. За всею этой вознёй я не расслышал стороннего, непривычного шума за дверью. Кто-то просился в дом, да так тихо, неуверенно, что не будь у меня пса, я ни за что не обратил бы внимания на этот звук. Отворив дверь, в сумерках я разглядел спину спешащего прочь человека. Одетый в нечто безразмерное, похожее на подрясник без пояса, прикрывающее обувь, он тяжело ступал, так как плечи незнакомца оттягивала сума, больше похожая на короб.
Эй! окликнул его я. Куда же вы? Я был занят, и не услышал вашего стука.
Мужчина повернулся, на загорелом и пыльном его лице светились спокойствием и умиротворённостью глаза цвета июльского неба.
Простите. Легко и мягко ответил он. Я не желал отрывать вас от ваших занятий.
Ой, это я так только именовал своё безделье занятием. Пустяки, право слово! Зайдите! Судя по вашему виду, и недостатку перекладных до наших мест, вы издалека, да ещё пешком.
Я не решаюсь беспокоить вас или ваших домашнихЗасомневался незнакомец, хотя в его деликатности можно было без труда распознать желание разузнать, есть ли хоть какая-то надежда воспользоваться гостеприимством.
Так у меня из родных только кот и собака, сообщил я, но они нисколько не будут против! Прошу, заходите, вы никого не стесните.
Замешкавшись у порога, мужчина потоптался на месте, и, словно уговорившись сам с собой, кивнул:
Спасибо, я воспользуюсь приглашением, но только лишь если вы одолжите мне обмылок. Я слишком долго в пути
Не давая договорить, я достал увесистый, пахнущий дёгтем кусок и подал гостю. Отказавшись уединиться в бане, он ушел к реке.
Когда свежего, пахнущего водой и вечерним лесом, я пригласил гостя к столу, первое, о чём он спросил, было, от какой якобы безделицы оторвал меня его приход.
Право слово, не о чем беспокоиться! Крестник мой нынче вылетел из гнезда, и я загрустил, выглядывая его в окошко.
Крестник? Вы же, вроде, упоминали про одиночество.
Так и есть. Крестником я прозвал птенца ласточки, что всю седьмицу выпадал из гнезда над дверью. Он ронял себя, а я его возвращал на место, по нескольку раз на дню.
Но говорят, что птицы не принимают обратно
А она, ласточка-то, про то не слыхала! Мать она или не мать?! И приняла, и кормила, как полагается, с рассвета до заката, а теперь вотучит летать. Подманит к себе дитятко своё неразумное мухой или щёпотью комаров, он подлетит, рот раскроет, так она, пока кормит, норовит по голове крылом погладить. Жалеет.
ХлопотыПокачал головой гость. И вам докука.
От чего? Поинтересовался я.
Да хотя бы от гвалта их птичьего.
А вот и нет! Представьте! Молчали! Ни крику, ни писку! Сколько пробыли тутне слыхал от них ничего.
Странно-то как, удивился гость, а я, посовестившись, что плохо угощаю, придвинул ближе к нему чашку и тарелку с крупными упругими ломтями хлеба. Вы кушайте, кушайте. Разносолов у меня нет, ночем богаты
Да я, признаться, не рассчитывалУлыбнулся гость, и добавил, Вкусный у вас хлеб, очень.
Сам пеку! Довольный похвалой, согласился я. Но вот, знаете, сказать, что именно сам, иногда язык не поворачивается. Ведь, кажется, каждый раз добавляю в хлеб одно и тоже, а он всегда разный. Вздумается ему злиться на меня, не заладилось что у нас с ним, так является на свет сгорбленным и угрюмым. А коли настроение у него то самое, буханка выходит гордая, статная, в высокой шапке. Открываешь печь, аж всхлипнешь от хлебного сладкого духа и те слова, про то, что он, хлебушек-товсему голова, сами из тебя идут. Да улыбаешься, будто, стыдно сказать, ребёнок в избе народился
Мы замолчали, и не сказали ни единого слова почти так же долго, как те птенцы, что не открывали рты, пока росли, набирались ума, перьев и того, о чём можно было бы сказать.
Наутро, провожая гостя в дорогу, я заметил, что никогда прежде не довелось видеть такой сумы, как у него.
Так это мне вроде испытания. Гордый я был. А когда решил податься в монахи, духовник мне и скажи, смири, мол, сперва гордыню. И теперь ястранник, с деревянной котомкой за плечами, по велению судьбы принуждённый просить прощения и подаяния у мирян.
Нелёгкое это дело, проситьПосочувствовал я, а мой случайный гость, улыбнувшись светло и устало, поклонился кротко, после чего исчез за клубами дорожной пыли, как и не было его никогда.
Утром следующего дня я ехал в поезде, штурвал лимона в стакане с чаем крутился в сторону того ближнего края, где давно уж не ждали моего сердечного и наболевшего «прости». Про кота с собакой беспокоиться не было нужды: я скоро, только туда и сразу назад, не дожидаясь никакого ответа
Запреты
Хорошо помню, как дед собирал пузырьки от микстур, кои употреблял в немыслимых количествах, и сдавал в аптеку Набирая полную их сумку, он шёл под мелодичный стеклянный перезвон, опираясь на трость, из-за чего слышались в этой музыке рождественские колокольчики Фроловской башни. И неспроста! Каждый раз, возвращаясь из аптеки, дед манил меня к себе, и, протягивая плитку «Hämatogen des Dr. Hommel», прикладывал палец к губам. Родители не разрешали мне есть сладкого.
Не знаю, как другим, а мне очень хотелось остаться переночевать у бабушки. Но даже если к приходу матери я уже спал на раскладушке у книжного шкапа, меня будили, одевали и тащили к метро, несмотря на протесты бабушки и мои собственные.
Ребёнок должен ночевать дома! Упрямо твердила мать, а мы с бабушкой переглядывались беспомощно, ибо понимали, что с этим ничего уж нельзя поделать.
В вагоне я неизменно засыпал, а мать трясла меня за плечи, требуя не спать, так как она не в состоянии «дотащить такую колоду» до дома.
Мне нравилось петь, я с восторгом отдавался во власть музыки, но как только появилась возможность заниматься этим всерьёз, отец, скрипнув от возмущения зубами, процедил, что под одним кровом с ним нет и не будет места развратнику, а мне, как видно, «чего бы не делать, лишь бы ничего не делать». В ответ на моё удивление, он, всё так же зло, добавил, что в «таких местах все поголовно пьющие и гулящие».
Иди-ка лучше в дворники. Напоследок добавил отец. Там работа честнее.
Я не ем сладкого, ночую исключительно в собственной постели, алкоголь в моём дометолько на случай прихода гостей, и я давно уж не пою Но сделало ли это меня счастливым? Любой запретне что иное, как отлучение от некой доли жизненных утех, и только ты сам вправе решать, чему радоваться, и печалиться о чём.
Ну-ка, давай, спой нам!
Не хочу.
У. какой ты Помнится, в детстве ты постоянно что-то пел.