Прогуляться Клава предложила недалеко, в сад Шевченко. Дневная жара действительно сменилась легкой вечерней прохладой, сумерки уже опускались, но уличные фонари еще не зажглись. Шли по хорошо знакомой Алексею Валентиновичу улице Петровского, сейчас, судя по табличкам, она еще называлась Бассейной. Было людно. Судя по неспешной ходьбе, харьковчане тоже просто гуляли, никто не спешил по делам. Улыбки, смех, веселые разговоры, дети с родителями, стайки молодежи, обнявшиеся парочки, старички. Что-то было не похоже на перестроечные штампы о запуганном кровавой гэбней населении. Скорее это напоминало довоенные фильмы, где все замечательно, и жить становится с каждым годом все веселее.
Клава гордо вышагивала рядом, взяв мужа под локоть, и тихонько напоминала ему названия встречающихся им по пути поперечных улиц. С некоторыми прохожими она здоровалась, и Алексей Валентинович ей моментально вторил. Кое-кто останавливался и участливо интересовался «Саниной» перебинтованной головой. Клава объясняла, а «Саня» только скромно улыбался.
Перед поворотом на Сумскую, Клава поздоровалась с чопорной, хорошо, но как-то старорежимно одетой немолодой женщиной, держащей обеими руками двух балующихся девчонок-близняшек лет десяти. Чопорная старушка благосклонно ответила на приветствие, чуть кивнув гордо поднятым подбородком; две одинаковые шалуньи по ее бокам поздоровались хором и залились беспричинным смехом. На автомате повторив за Клавой очередное приветствие, Алексей Валентинович внезапно остановился. Его бросило в жар, на висках выступил пот, сердце учащенно забилось.
Что с тобой? беспокойно обернулась к нему лицом Клава. Тебе плохо? Домой вернемся?
Да, что-то прихватило, соврал Алексей Валентинович. Голова отчего-то слегка закружилась. Сейчас минутку постоюпройдет. Домой не надо. До сада я дойду, а тампосидим на лавочке, отдохнем.
Побледнел ты как-то, жалостливо погладила Клава мужа по щеке. Чуть ли не белее бинта своего стал
Ничего, Клава, ничего. Мне уже легче. Пошли в сад.
Плохо ему стало от встречи. До него дошло, что встреченная чопорная старушкаего прабабушка, умершая еще до его рождения, но хорошо знакомая по сохранившимся семейным фотографиям, а две шалуньи-близняшкиего еще маленькая мама и тетя. Их многочисленные фото в детском возрасте он тоже помнил. Ни чего себе встреча! Как тесен мир. Правду говорят, что Харьковбольшая деревня. Куда не пойдизнакомого встретишь. Ну, да. В принципе, все логично. Ему дома рассказывали, что до войны мамина семья жила здесь рядом, на улице Дзержинского (в его времениМироносицкой), в доме, который во время оккупации сгорел от советской бомбежки (кто-то из соседей держал в квартире большой запас керосина). Его семья в это время была в эвакуации. Так и выжили.
Деда своего он почти не помнил, тот умер, когда Лешке было три года. До войны дед работал на том же паровозостроительном заводе, где он (в смысле, Нефедов) сейчас шоферит. Был дед инженером-конструктором, не совсем рядовым конструктором, а каким-то небольшим начальником, то ли отдела, то ли группы, танками они занимались, легендарными Т-34. Поэтому имел бронь и в 41-ом вместо фронта поехал налаживать производство танков в Нижний Тагил. И всю семью с собой правдами-неправдами сумел вывезти. Спас, можно сказать. После освобождения Харькова они вернулись обратно и получили квартиру уже в другом домена Пушкинской.
А вот его бабушка, мама этих близняшек, прожила долго и умерла в преклонном возрасте уже в 91-ом перед самым ГКЧП. Сейчас ей должно быть, как и деду, всего лишь сорок лет. А еще с ними может жить прадед. Он умер перед войной от, как тогда говорили, «удара» (инсульта). К стыду, Алексея Валентиновича, помнящего множество дат, год смерти прадеда он не запомнил.
По насыщенной праздными прохожими Сумской они дошли до сада Шевченко. Самый лучший, как говорят, памятник Кобзарю стоял на своем привычном для Алексея Валентиновича месте. Этот памятник не снесли во время оккупации даже фашисты, очевидно, заигрывая с украинским национализмом. Хотя поднимающийся ступенчатым полукругом лабрадоритовый постамент вокруг насупленного и чем-то недовольного усатого поэта, украшали, в том числе и пропагандирующие две революции, Гражданскую войну и предвоенный советский социалистический строй фигуры: революционные рабочие, матрос, красноармеец в буденовке, шахтер, колхозник и девушка с книгой. Медленно прошлись по уже освещенным желтыми фонарями аллеям сада. Многого, что помнил Алексей Валентинович с детства, еще не было. Ничего, в свое время все построят. Нашли свободную лавочку со спинкой и присели в обнимку отдохнуть. Близость незнакомого молодого роскошного тела слегка будоражила чувства Алексея Валентиновича. Чтобы отвлечься от плотских размышлений, он спросил:
Слушай, Клав. А что это за старушка какая-то старорежимная с близняшками была, с которой ты здоровалась?
А, хохотнула Клава, это мама инженера Чистякова, с нашего завода. А близняшкидочки его. Кстати, Чистяковначальник конструкторского подразделения, где Фролов работает.
Фролов? Это прежний твой ухажер что ли? Которого, Колька в больнице рассказывал, я отшил?
Правильно. Молодец, Саня, запомнил.
Запомнил Знаешь, Клава. У меня в голове, вроде как пустота. И все, что я «новое» для себя узнаюлегко запоминается. Чувствую, обучаемость у меня сейчас повышенная. Хоть в институт поступай.
Для института нужно десятилетку окончить. А ты, Саня, в колонии только семь классов отучился. Хотя, можно у того же Чистякова спросить. Он в этом больше разбирается. Кстати, это он меня надоумил высшее образование получить. И математику с физикой помог подтянуть.
Серьезно?
Ну да. Он меня в машбюро заметил, выделил, почему-то. И помог. Он и учебники мне давал, и дома я у них занималась. И с ним, и с его женой. Она начальник строительного отдела в Госпроме.
За деньги занималась?
Ты что, Саня? Какие деньги? Просто я им чем-то приглянулась, наверное, и они мне помогли. Кстати, насчет денег. Напоминаю: с сентября вся надежда нашей семьи только на тебя. Моей зарплаты не будет, я ведь увольняюсь, и еще за обучение в ХММИ платить придется.
Обучение в институте платное что ли?
Ну, да. А как ты хотел? И в старших классах тоже. Не помнишь?
Нет.
Бесплатно учатся только по седьмой. А потом уже твое дело: продолжать образование за плату или идти работать. Я вот поработала после школы, а теперь хочу расти. Ты был со мной согласен. Выдержим такой удар по семейному бюджету?
Выдержим. Зато, когда станешь инженером, а потом и крупным специалистом в народном хозяйстве, улыбнулся «Саня», наверстаем. Слушай, а напомни пожалуйста, ХММИэто что за институт такой?
Харьковский механико-машиностроительный институт. Он возле нас находится. Совсем не помнишь? Если по Юмовской от Пушкинской в обратную сторону пойти, а потом направо свернуть, он и будет.
А мне почему-то чудится, такие вот завороты памяти странные, что там какой-то другой институт будто бы находится. Харьковский политехнический, ХПИ
Ну, Саня, это правильно вспоминаешь. Но пока еще не все. Когда-то он так и назывался. Харьковский политехнический институт, ХПИ. А потом, я точно не помню в каком году, его разделили по факультетам на отдельные институты. Три из них остались на прежней общей территории. Наш механико-машиностроительный, ХММИ; химико-технологический, ХХТИ и электротехнический, ХЭТИ. А еще три института перенесли в другие места. Вспоминаешь?
Нет. Этого не помню. Только ХПИ почему-то в памяти всплыло. Ладно. Тебе в институте учиться, а мне бы, Клава, вначале хоть бы научиться по новой полуторку водить Да и в быту правильно себя вести, не быть посмешищем
С полуторкой тебе твой Колька с удовольствием поможет. И ваш начальник Палыч, уверена, ни в чем тебе не откажет. А с бытовыми вопросамия. Не вспомнишьтак заново научишься. А вообще, знаешь, Сань Ты, если честно, после аварии как-то изменился. Дело даже не в том, что ты ничего не помнишь, а в том, что ты каким-то другим стал В манерах, в характере Вот рука, Клава погладила его широкую огрубелую ладонь с въевшейся чернотой от машинного масла и железа, твоя. Лицотвое. Голостоже твой. Запах А в целомчто-то незнакомое Ты не обижайся, но я говорю, как я это чувствую.