То-то и оно.
Плохо дело получается пробормотал шофер.
Потапов, ты по дороге туда говорил Назарычу о Лазареве и Попове?
Они Нет, это Лазарев мне сказал, будто они зайдут к Назарычу. Если же их не будет на переправе, значит, встретят меня на половинке.
Так и сказали?
Лазарев сказал. Точно. Попов молчал. Даже отвернулся. Словно это не касалось его.
Ты поточнее постарайся припомнить. Дело важное, настойчиво попросил инспектор.
Точнее быть не может.
Почему же не упомянул сначала?
Так чепуха же, Пионер Георгиевич.
Ты в поселке не трепись для ясности. Молчии все. Понял?
Ну что вы, Пионер Геор
Слово дай.
Зачем вы так?
Дай слово, Потапов. Слово, инспектор.
Комсомольское?
Комсомольское, Пионер Георгиевич.
Бывай. Малинка тронул мотоцикл.
«От одного расследователя-доброхота я, кажется, избавился, подумал старший лейтенант. Нет ничего страшнее в нашем деле, чем эти доброхоты! После их вмешательства любое пустяковое происшествие может превратиться в лавину трепотни, управлять которой немыслимо. Десятки людей, передавая слухи, становятся предубежденными недоброжелателями человека, возможно, ни в чем не виноватого. Но эта «детская» игра в «испорченный телефон» может превратить его в пугало, а то и посмешище.
Действительно, что я сейчас знаю, кроме двух фактов: шофер Потапов довез Лазарева и Попова до половинки, и они сказали: мол, идут на охоту. Через два дня мне звонит обеспокоенный паромщик Назарыч и сообщает, что видел одного Попова, плывущего на плоту вниз по течению. На окрики Попов не ответил. Иными словами, вел себя странно. Паромщика-то Попов хорошо знает и мог бы объяснить, зачем ему понадобилось одному плыть в места безлюдные и дикие И почему одному? Ведь шофер сказал паромщику, что друзья охотятся где-то выше переправы. Они даже хотели зайти к Haзарычу.
Да, паромщику было от чего забеспокоиться»
Малинка резво и смело повел мотоцикл на спуске к переправе. Недаром же всего несколько лет назад Пионер Георгиевич не раз бывал призером мотокроссов автономной республики. Машина буквально вылетала из колдобин, резко и ловко приземлялась, увиливала от нового препятствия, чтоб снова, не сбавляя скорости, рвануться вниз.
У дверей корявой на вид избушки с лубяной крышей стоял Назарыч и с любопытством глядел на лихача, искренне радуясь каждой и неизменной его удаче на головоломном спуске. А когда мотоцикл круто, с заносом притормозил около него, то паромщик лишь руками всплеснул, признав в человеке, до неузнаваемости преображенном шлемом, самого участкового инспектора, старшего лейтенанта милиции Пионера Георгиевича Малинку.
Ну и ну протянул Назарыч.
А! махнул рукой инспектор, явно считая свой спуск не самым квалифицированным. Давно не тренировался.
Но в этих его словах все-таки слышалась гордость гонщика. Затем, выключив зажигание, Пионер Георгиевич спросил деловым тоном:
Так в чем дело, Назарыч? Что произошло? Расскажи толком.
Я все рассказал
Не-ет Ты мне теперь вот покажи, как Попов плыл, где ты его увидел, и объясни, почему ты забеспокоился. Не торопясь. Припомни хорошенько.
Паромщик замялся. Он думал: не напорол ли горячки, и наговорил ли напраслины какой па хорошего человека? Шутка ли, сам участковый инспектор, старшин лейтенант, примчался на паром, будто его собаки за пятки кусали.
Засомневался? спросил инспектор.
Засомневаешься
А ты выкладывай всё по порядку. Вместе и подумаем.
Инспектор старался быть как можно терпеливее. Он понимал: торопить нельзя, но и каждый час промедления мог грозить неизвестною пока бедою. Что паромщик, столь горячо говоривший по телефону, засомневался теперь и ему будто изменила память-вещь обычная для люден искренних и совестливые. Возможно, лишь после звонка участковому он до копна разобрался в том. что, собственно, сообщил инспектору. Ни много, ни мало, как о подозрении в убийстве, вольном ли, невольном. В тайге, в медвежьих умах, подобными вещами не шутят: не оставляют товарища одного, не мчатся как оглашенные куда глаза глядят, не сказав никому, куда да зачем.
Давай покурим, Назарыч. Иль чайком побалуемся?
Намотался поди.
Есть малость.
Они присели у избенки на колодину, служившую скамейкой.
Беломорина подрагивала в пальцах участкового, и лишь сейчас он ощутил всю меру усталости.
Назарыч, держа папиросу в кулаке, выдохнул вместе с дымом:
Не в себе он был. Ошарашенный какой-то. Черт его ведает Сдается, он и не слышал, что я кричал ему. Ей-ей, не слышал. Сидел на плоту, колени руками обхватил, подбородок в них ткнул и все куда-то вперед таращился. Вот и все.
Это не по порядку А насчет чаю как?
Чай у меня завсегда. В халупу пойдем?
Тащи кружки сюда. Лады.
Крепкая заварка пахла па воздухе пряно, перебивая нежный дух лиственниц и даже острый еловый аромат. Прихлебывая чай из большой эмалированной кружки, Назарыч принялся за рассказ, время от времени тыча заскорузлым пальцем в сторону речной быстрины с такой убедительностью, словно там именно сейчас скользил плот и на нем сидел отрешенный от всего окружавшего Сашка Попов, не видя размахивавшего руками паромщика, не слыша ни его зычного голоса, пи перекатывавшегося эха.
Не в себе он был Не в себе! негромко нашептывал, вскинув брови, Назарыч и добавил уже ровным глуховатым голосом:Я его знаю. По осени помню. Верткий такой, задиристый И потом не раз встречал.
Что ж осенью-то было?
Про то и вы знаете. Грохот они тогда на новую фабрику волокли.
Слышать слышал, кивнул инспектор и залпом допил чай.
А я видел.
Неверно говорят, будто воспоминания требуют времени. Они всплывают в чувствах мгновенно, их видят, слышат, осязают, обоняют. И совершавшееся часами или даже днями развертывается тоже сразу от начала до конца. Потом сознание отбирает в воскресшей картине те детали, которые нужны в данном случае. Поэтому иногда «вдруг» человеку приходят на ум такие подробности, какие он вроде бы и не заметил «тогда».
Однако нужно время, чтобы рассказать о воспоминании: и свете дня, о том, что делали и говорили люди и хорошо ли они выполняли свое дело. Назарыч не стал говорить, как после злой пурги, что плясала и выла четверо суток, прояснилось и ударил скрипучий мороз градусов под тридцать. Медное солнце, тусклое и бессильное, едва приподнялось над увалами лысых сопочных вершин. И с чистого неба, вспыхивая и сверкая, опускалась едва ощутимая изморозь, или выморозь, выжатая из влажного еще после метельной погоды воздуха. Телефона тогда на пароме не было, и Назарыч очень удивился, услышав издалека звонкую трескотню тракторных двигателей. Он пошел вверх по недавно пробитому колдобинному летнику и увидел процессию из пяти тракторов и двух бульдозеров, которые волокли громадный, с двухэтажный дом, длиннющий дырчатый цилиндр грохота.
Неподалеку от спуска колонна остановилась.
С первого из тракторов, тянувших грохот цугом, соскочил якут Аким Жихарев и помахал Назарычу рукой-культяпкой. Назарыч ответил на приветствие степенно, потом спросил:
Как же вы эту бандуру по спуску с крутым поворотом поволокете? Да и река толком не стала.
Аким сощурился так, что глаз совсем стало не видно:
Вон бульдозеры у нас. Дорогу чуток спрямим, подбреем, на реке мост наморозим. Вон как жмет! И Жихарев поднял широкоскулое лицо кверху, под искристую выморозь. Пройдем. Обогреться бы нам
Давайте, давайте, заторопил их Назарыч.
Хозяином здесь будешь? спросил Аким.
Останусь. Мне ж много не надо. И шоферы едой не обижают.
Коли ты, Назарыч, серьезно, то и зарплату тебе положат. Ты не беспокойся. И продуктовым НЗ обеспечим. Чего это тебе при должности паромщика побираться!.. Дворец-то сам собрал?
Сам.
Не мал?
На нарах человек двадцать разместятся.
Жихарев хлопнул Назарыча культяпкой по плечу.
Так это ж отель!
Чего?
Гостиница.
А когда вошли в избу, Жихарев еще больше удивился. Внутри древесина лиственниц была ошкурена и нежно светилась.