Индеец, к какому бы племени он ни принадлежал, выходец из иной среды, в которой отсутствовали подобные нашим этические понятия. Он имел свои собственные представления, и на большинстве индейских языков слова «незнакомец» и «враг» означали одно и то же. Его долго учили, что самый лучший способ поведения — внезапное нападение, и то, что нам могло бы показаться подлейшим предательством, он считал вполне логичным.
Мой отец достаточно долго общался с индейцами, но доверял немногим, и немногие доверяли ему. Так складывались их отношения. Чтобы индейцы и европейцы пришли к взаимопониманию, если это вообще возможно, потребовались бы годы. То, в чем белые видели милосердие, индейцы сочли бы слабостью. Если чужак случайно проникал в индейскую деревню, то его не трогали, пока он находился в ее пределах, дабы не нарушить мир в своем жилище. Но стоило бедняге выйти за пределы поселения, его могли тут же прикончить совершенно безнаказанно. Обычно так и случалось, хотя доходили слухи и о других вариантах.
Кеокотаа мог идти со мной много дней, а затем, когда я перестану интересовать его, убить меня и продолжить свой путь в одиночку, не думая больше обо мне. Того же он ожидал и от меня.
Мне все время предстояло быть начеку и в любой момент ждать нападения без всякого предупреждения.
Мы имели шанс стать друзьями, но нескоро, если вообще этот шанс был. Пока что и я, и он держались настороже.
По дороге к Великой реке я спрятал каноэ, сделанное из березовой коры, которым пользовался в своем предыдущем путешествии, и теперь мы шли туда не спеша, изучая землю, которую топтали.
Меня интересовал друживший с кикапу, и я хотел разузнать о нем побольше. Откуда он? Пленник французов? Подобран в море или где-то на берегу? Кто он, чем занимался?
К этому времени я уже понял, что на прямые вопросы Кеокотаа не отвечает.
На уступе невысокого холма мы остановились, чтобы осмотреться. Наперерез нам шел олень.
Кеокотаа огляделся, потом обернулся ко мне:
— Кто-то идет.
Я не увидел ничего, но сознавал, что не следует показывать ему это. Мои возможности и способности должны соответствовать его. Демонстрировать свое превосходство выглядело неумно, да и представляло опасность. Лучше, если ему не будет известно, сколько я знаю и что могу.
Я показал рукой на запад.
— Там Хиваси, — сказал я, — много чероки.
Он пожал плечами:
— Кто такие чероки? Никто. Я — кикапу.
Мы остались на уступе, исследуя окрестности. Он мог быть врагом или не быть, а там впереди определенно затаились враги. Индейцев чероки мы знали, и они знали нас. Пока что мы дружили, но индейцы — существа непостоянные, а человек, с которым я шел, не был мне другом. Так я рассуждал.
«Кто-то идет». Вот что он сказал. Откуда он знал? Что он увидел, чего не заметил я? И кто шел к нам?
Мое каноэ находилось в одном дне пути отсюда, но я ему ничего не сказал. Достаточно и того, что мы скоро дойдем туда, где оно спрятано. Никогда не следует много говорить. Информация, знание — это сила. Я знал эти тропы и наблюдал за ним, чтобы понять, знакомы ли они и ему, но он ничем не выдал себя.
Наблюдая за Кеокотаа, я удивлялся. Казалось, он никогда не сосредоточивает внимание на чем-то определенном, но весь настороже.
Его предчувствие подействовало на меня. Что он ощутил? Чего ожидал?
Позади нас остался небольшой лесок, а впереди склон холма переходил в долину, тянувшуюся вдоль речки. По синему небу плыли кучевые облака. Стояла тишина. Олень, которого мы видели, снова вышел из кустарника и направился к воде.
Я хотел сделать шаг, но Кеокотаа поднял руку. И в тот же момент из рощи у реки вышел индеец и остановился, внимательно оглядываясь кругом. В том, что перед нами индеец, я не сомневался, но такой одежды, как у него, еще не видел. На голове у воина красовался тюрбан. Пока мы наблюдали, вышли еще двое, один из них старик.