Но жил он в пали по соседству, туда и ехал на Ремне, выйдя из кареты. Сейчас это ощущение возросло до максимумаощущение, сопровождавшее его во все часы бодрствования, но ни разу доселе не осознанное, пока не съездил в исследовательскую командировку в Заповедник Гудзонова Залива. Это было ощущение толпыплотной, шевелящейся, толкающейся, смердящей массы человеческого мяса.
Толпа сдавливала его, и был он всего лишь тело среди прочих тел, человек среди множества людей, безликое, мимолетное препятствие на пути.
Великий Сигмен! буркнул он. Как же был я глух, нем и слеп в своем неведении. Я же их терпеть не могу!
И почувствовал, как заливается краской вины и стыда. Вгляделся в окружающие его лица, будто они могли считать его ненависть, вину, смятение. Но нет, они не видели, да и не могли ничего такого видеть. Для них он всего лишь обыкновенный пассажир, с которым при личном знакомстве следует обращаться с уважением, ибо он профессионал. Но не здесь, на Ремне, уносящем этот поток живой массы по своему руслу. Обыкновенный мешок мяса и костей, скрепленных хрящами и обтянутых кожей. Такой же, как все они, а значитпустое место.
Потрясенный этим внезапным откровением, Хэл сошел с Ремня. Скорее уйти от них от всех подальше, сбежать от чувства, будто он обязан перед ними извиниться и одновременноот жгучего желания наброситься на них с кулаками.
Несколько шагов в сторонуи над ним открылась пластиковая губа пали 30резиденции сотрудников Университета. Войдя внутрь, он не почувствовал себя лучше, хотя желание извиниться перед пассажирами Ремня остыло. Вряд ли они поняли, что он внезапно почувствовал к ним отвращение. Его лицо не дрогнуло, ни единая черточка не исказилась.
И даже это полная чушь, говорил он себе, прикусывая губу. Те, на Ремне, вряд ли могли догадатьсяразве что они каким-то образом ощутили то же давление и отвращение. А если так, то кто они такие, чтобы ему указывать?
Сейчас он был среди своих. Люди в мешковатой форме профессионала с изображением крылатой ноги на клетчатом фонеяркий клочок материи на левой груди. Единственное различие между мужчинами и женщинами: у женщинюбки в пол поверх брюк, сетка на волосах и у некоторых вуаль. Последняя была аксессуаром не слишком редким, но уже отмирающимобычай соблюдали пожилые женщины и наиболее консервативные из молодых. Прежняя мода сейчас отмечала придерживающуюся ее женщину как безнадежно устаревшую в своих вкусахпусть даже правдовещатель время от времени восхвалял вуаль и сожалел о забвении столь славного предмета.
Хэл на ходу перебрасывался со встречными коллегами парой-тройкой слов. Издали увидел доктора Ольвегссена, декана своего факультета, и задержался посмотреть, не хочет ли Ольвегссен с ним поговорить. И даже это он сделал лишь потому, что у доктора была власть заставить его пожалеть о неоказанном уважении.
Но Ольвегссен был явно занятпомахал Хэлу рукой, крикнул издалека: «Алоха!» и пошел дальше. Седовласый старик, он пользовался приветствиями и стандартными фразами своей юности.
Ярроу с облегчением перевел дыхание. Раньше казалось, что ему непременно захочется обсудить свое пребывание среди франкофонных туземцев заповедника, но сейчас он понял, что ни с кем говорить не хочет. Может быть, завтра. Но сейчас точно нет.
Хэл Ярроу ждал у двери лифта, пока хранитель проверял будущих пассажиров, определяя наличие приоритета. Когда двери лифта открылись, он вернул Хэлу карту.
Вы первый, авва, сказал он.
Благослови вас Сигмен, ответил Хэл машинально.
Вошел в лифт и встал у стены возле двери, пока определяли и ранжировали остальных.
Ждать пришлось недолгохранитель уже не первый год был на этой работе и знал всех в лицо. Тем не менее, формальности он должен был соблюдать неукоснительно: то и дело кто-нибудь из жильцов бывал повышенили понижен. Если хранитель ошибется и не определит перемены статуса, о нем будет доложено. Годы, проведенные на посту, свидетельствовали, что этот человек свою работу знает.
В лифт набилось четыре десятка человек. Хранитель тряхнул кастаньетами, дверь закрылась, и лифт рванул вверх так, что у пассажиров подогнулись колени. А лифт продолжал набирать скорость: это был экспресс. На тридцатом этаже он остановился, двери открылись. Никто не вышел. Тогда оптический механизм лифта закрыл двери, и лифт продолжил движение вверх.
Были еще остановки, на которых никто не выходил, а потом лифт наполовину опустел. Хэл сделал глубокий вдох, потому что если на улицах или на уровне первого этажа казалось людно, то в самом лифте стояла ужасная давка. Еще десять этажей, то же гробовое молчание, что и раньше: все до одного вслушивались в голос правдовещателя, гремевший с потолка. Потом двери открылись на этаже Хэла.
Коридоры были пятнадцати футов в ширинуи в это время суток места хватало всем. Сейчас коридоры пустовали, чему Хэл обрадовался. Уклонись он от короткой беседы с соседями, его сочли бы странным. Это неизбежно породило бы толки, а те, в свою очередь, неприятности. Как минимумобъяснение с гапптом этажа. Задушевную беседу, нотацию, и Предтеча знает, что еще.
Он прошел метров сто, а потом, уже видя дверь в свою пуку, остановился.
Сердце вдруг бешено заколотилось, руки задрожали. Хотелось повернуться и пойти обратно к лифту.
Это, сказал он себе, нереалистическое поведение. Не такие у него должны быть чувства.
Кроме того, Мэри еще как минимум пятнадцать минут не будет дома.
Он толкнул дверь (естественно, никаких замков на этом уровне профессионалов) и вошел. Стены засветились, и через десять секунд свет горел уже полностью. Одновременно ожил тридэ во всю стену напротив и зазвучали голоса актеров. Хэл вздрогнул, буркнул про себя: «Великий Сигмен!», поспешно шагнул вперед и выключил стену. Он знал, что включенным прибор оставила Мэри, чтобы тот ожил сразу, как только Хэл войдет. Он так часто ей говорил, как это его пугает, что забыть она никак не могла. Следовательно, это сделано нарочно, сознательным был ее порыв или бессознательным.
Он пожал плечами и сказал себе, что больше этот вопрос поднимать не станет. Если она решит, что тридэ ему не мешает, быть может, забудет его включать, уходя.
Но опять же: она может задуматься, почему это он вдруг молчит о ее предполагаемой забывчивости. И будет продолжать в надежде, что он в конце концов не выдержит, сорвется и начнет на нее орать.
И опять получится, что она выиграет этот раунд, потому что не станет оправдываться, а будет выбешивать его своим молчанием и мученическим видом, что разозлит его еще больше.
Потом, конечно, она будет вынуждена выполнить свой долг, как бы это ни было для нее мучительно. В конце месяца она пойдет к гаппту блока и обо всем доложит. А это будет означать один или несколько черных крестов в его Моральном Рейтинге, и ему придется стирать кресты каким-нибудь значительным усилием. А эти усилия, если он их предприметчто ложилось тяжким бременем на его плечи, означают потерю времени, отнятого у более осмелится ли он признаться в этом самому себе? более стоящего проекта.
А если он возразит, что она мешает его продвижению в профессии, мешает зарабатывать больше денег, переехать в бо́льшую пуку, то вынужден будет слушать ее печальный, укоряющий голос, спрашивающий, действительно ли он хочет, чтобы она поступила нереалистически? Неужели он просит ее не говорить правду, солгать умолчанием или деянием? Не может быть, чтобы он этого хотел, потому что если так, то и его, и ее личность в смертельной опасности. Никогда им не увидеть светлого лика Предтечи, и никогда
И так далее, и так далее, и возразить ей нечего.
Да, она постоянно его спрашивала, отчего он ее не любит. А когда он отвечал, что любит, она продолжала говорить, что нет. Тут наступал его черед спросить: она полагает, что он лжет? Ибо он вовсе не лжец, и если она его называет лжецом, он вынужден будет доложить об этом гаппту блока. Тут, совершенно нелогично, она разражается слезами и говорит, что так и знала, что он не любит ее. Если бы любил на самом деле, он бы помыслить не мог докладывать о ней гаппту.
Когда он возразит, что она-то считает, будто для нее шиб доложить о нем, она ответит новыми потоками слез. Или ответила бы, если бы он снова попался. Но он в который раз поклялся себе, что не попадется.