Миниатюрная, темноволосая, с безжизненным лицом, она сжала губы и не двинулась с места; она походила на крепкий тростник, гнущийся под напором надвигающейся бури.
Большие костяшки пальцев Саломона задвигались.
- Если мне придется встать с этого кресла, - спокойно сказал он, - ты крупно пожалеешь.
Жалеть Софии уже приходилось. Однажды Саломон отвесил ей такую пощечину, что голова у нее три дня гудела, как колокол Санта-Марии. В другой раз он отшвырнул ее к стене и переломал бы ей все ребра, не пригрози Бриджер сходить за полицией. Правда, хуже всего было в тот раз, когда Саломон пнул Чико и синяк с плеча мальчика не сходил целую неделю. В нынешний переплет они угодили из-за нее, не из-за Чико, и всякий раз, когда страдал сын, сердце Софии разрывалось на части.
Саломон положил руки на подлокотники, готовясь подняться с кресла.
София повернулась и сделала те четыре шага, что отделяли комнату от каморки, служившей кухней. Она открыла тарахтящий холодильник, содержимое которого представляло собой сборную солянку: разнообразнейшие остатки и объедки, коробки со всякой съедобной всячиной и бутылки с пивом, самым дешевым, какое нашел Саломон. Саломон вновь устроился в кресле, полностью игнорируя Чико, бездумно ползавшего по полу туда-назад. Тараканище никчемный, думал Саломон. Следовало бы раздавить это отродье. Избавить от жалкого существования, от страданий. Черт, да разве лучше быть глухим, немым и полу-слепым? Все равно, рассуждал Саломон, башка у пацана пустая. Ни капли мозгов. Даже ходить этот кретин и то не может. Только ползает на карачках, путается под ногами, идиот придурошный. Вот кабы он мог выйти из дома да подсуетиться где-нибудь насчет деньжат, может, было бы другое дело, но, насколько понимал Саломон, Чико лишь занимал место, жрал и срал. "Ты, ноль без палочки", - сказал он и посмотрел на мальчика. Чико, отыскав свой обычный угол, сидел там и ухмылялся.
- И чего это тебе все кажется таким смешным, едрена мать! - фыркнул Саломон. - Поработал бы в доках на разгрузке, как я каждый вечер вкалываю, - небось, поменьше бы лыбился, дебил чертов!
София принесла пиво. Он вырвал бутылку у нее из рук, отвинтил крышечку, отшвырнул и большими, жадными глотками выхлебал содержимое.
- Скажи ему, чтоб перестал, - велел он Софии.
- Что перестал?
- Ухмыляться. Скажи, чтоб перестал лыбиться и еще - чтоб перестал глазеть на меня.
- Чико тебе ничего плохого не делает.
- С души воротит смотреть на его чертову уродскую рожу! - закричал Саломон. Он увидел, как мелькнуло что-то темное: мимо ноги Чико вдоль треснувшего плинтуса пробежал таракан. По носу Саломона покатилась бисеринка пота, но он утерся раньше, чем капля добралась до кончика. Печет, - сказал он. - Не выношу жарынь. Голова от нее трещит. - В последнее время голова у Маркуса Саломона болела чрезвычайно часто. А все этот дом, подумал он. Грязные стены и окошко на пожарную лестницу. Черные волосы Софии, в тридцать два года уже пронизанные седыми прядями, и отчужденная усмешка Чико. Нужна какая-то перемена, смена обстановки, не то он сойдет с ума. Вообще, какого черта он связался с этой бабой и ее дебильным чадом? Ответ был достаточно ясен: чтоб было, кому приносить пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломон того хотел. Больше на нее никто бы не позарился, а тем, кто занимался социальным обеспечением, довольно было бы поставить примерно одну подпись, чтобы упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон погладил прохладной бутылкой лоб. Поглядев в угол, на Чико, он увидел, что мальчишка по-прежнему улыбается. Так Чико мог сидеть часами. Эта ухмылка; в ней было что-то такое, что действовало Саломону на нервы. Позади Чико вверх по стене вдруг пробежал здоровенный черный таракан, и Саломон взорвался, словно выдернули чеку.