Нос раскраснелся и глаза, а она гордая - слезинки не кажет, все держится, чтоб не разреветься на виду у всех. И одета хорошо, пригоже. Даже тулуп мехом лисьим, ценным, оторочен. И шапка золотом горит, отчего волосы ее девичьи еще светлей кажутся.
Гай пригляделся.
Девка шла скоро, не разбирая дороги. Знать, гнала ее беда. И такой она тонкой да беззащитной казалась, что рыжий не выдержал. И ведь понимал, что нынче для него девку сыскать ничего не стоит. И любая из дворни пойдет с ним в сумерках. Да только любую не хотелось.
Точнее, не хотелось сейчас, когда он увидел эту золотоволосую. А до того Гай не брезговал простыми. Он и сейчас бы не брезговал - поправил себя - вот только... расхотелось?
Да, расхотелось. А ее вот - наоборот.
Захотелось укрыть от забот, что так расстроили. Да обнять. Захотелось...
Гай пошел следом. Вел носом, чуя в воздухе по-за девкой и стыд, и отчаяние, и гнев. Гнева - меньше, все больше - обиду. Стало быть, на хлопца? Ан нет, на девку обиду светловолосая держит.
Гай это разумел. Дивная сила, которая прорвалась после обряда, давала ему многое. Он и сам не понимал, как разумел все это. Да только мысли словно бы сами собою рождались в голове. И - Ворожебник знал это точно - им можно было верить как себе.
Сила не подводила его. Ни разу.
А девка остановилась у харчевни. И тогда Гай решился.
***
Заринка глотала слезы.
И пусть все говорят, что соленые они, но Зарина знала: горькие. Полынные.
Но все ж глотала, потому как выстава - не то место, где бабам реветь положено. Это на лавке дома, под образами: тогда и рев, и легче становится. А тут что? Стыд один.
В лужу вот вступить еще можно. И хорошо еще, если лужа та водой талой заполнена, а то на скотном дворе не только водяные лужи бывают...
Девка шмыгнула носом. Дура дурой. И знала ведь, что ничего с разговора того не выйдет. А все равно попыталась. Решительная, чтоб ее! За счастье свое придумала бороться. А того, что счастье то не желает ееной борьбы, как-то не подумалось...
Вот и сейчас Заринке думалось о другом.
Горе-то, конечно, было сильным. Невыносимым даже. Да только холод все равно пробирал до костей. А где холод, там и болезнь. И хорошо, если одной водой из носа отделаешься. А бывает и так, чтобы жар...
Заринка завернула в людный проулок, где высились добротного вида лавки да харчевни. Пахло здесь куда лучше, чем среди скотины. И луж все ж таки меньше было...
Девка не стала долго выбирать. Она знала, что батька ее, купец Светломеста, распродастся скоро и станет ждать у лавки с деревянным клевером перед дверью, потому и прошла к тяжкой двери. Ухватилась рукою за увесистую ручку, и, только хотела дернуть, как ладонь обхватили крепкие пальцы.
Зара обернулась. К ней шагнул статный хлопец о наряде дорогом. Шагнул и улыбнулся открыто:
- Здравствуй, - сказал, - кто ты?
Заринка оглядела молодца с ног до головы. Нашла его хорошим, да только не таким, как Свят. А потому упрямо вздернула подбородок:
- Ты бы шел себе, барин, куда идется. И дорогу не занимал.
И она легко проскользнула в харчевню, оставив удивленного хлопца позади себя.
В лицо пахнуло жаром очага, что горел посеред тускло освещенного зала, да пахом добротной снеди, что готовилась в Клеверной Лавке.
Девка выбрала небольшой столик у самого огня - часто ее здесь ждал отец, пока она выбирала себе бусы да сукна. А теперь вот ей не до бус. Да и ткань богатая так не радуют...
Тут же появилась пышногрудая разносчица, дочь харчевника. Принесла снеди и стакан горячего травяного взвара на меду. И Заринка впервые за этот долгий день в удовольствии прикрыла глаза.
- Отчего плакала? - Голос был приятен, бархатист. Но глаза открывать совсем не хотелось. - Что стряслось?
И Заринка бы не открывала очей, коль не горячая ладонь, что опустилась на руку ее. Злобно одернув тонкую ладошку, девка в недоумении уставилась на нарушителя покоя. А это все он, статный хлопец, что открыл перед нею двери лавки.
- Так почему слезы лила? - Вновь спросил он. - Что, бус не досталось?
Он смешливо уставился на нее, и его рыжие усы растянулись в довольной улыбке. Но Зарину это лишь позлило.
- Чего тебе надобно, барин? - Спросила она. - Аль не видишь, не хочу с тобой говорить?
- Не хочешь? - Притворно удивился тот. - Отчего же? Не мил?
И он подмигнул Заре.
- Не мил, - отрезала девка. - Надоедлив.
- Даже так? - Улыбка больше не трепала рыжих усов. И вид хлопца сделался серьезным. - Отчего ж?
- Другой мил, - отрезала Заринка. - И вообще, я есть хочу.
- Значит, слезы по хлопцу лила? - Не удержался собеседник. Взор его стал темен, и он зорко вгляделся в раскрасневшиеся глаза девки. - Так я и думал. Бросай это. Дурное. Все равно моей будешь.
- Твоей? - Задохнулась от возмущения Зара.
- Моей, - повторил барин. Он резко встал. Достал из-за пояса кошель с монетами, и, выбрав блестящий алтын, вложил его в ладонь проходящей разносчицы: - Это за обед барыни.
А потом развернулся на каблуках резко и мгновенно покинул лавку, оставив в недоумении что Заринку, что дочку харчевника.
***
Гость, принесший берестяные грамоты, уехал с неделю назад. Лицо воеводы, провожавшего того, было чернее тучи. Даже молодая жена боялась потревожить его своею лаской. А уж чернь...
В тот же день в замок пожаловали три всадника. И если доселе они приезжали с полными обозами, а в замке их ждало гулянье и пир, то на этот раз старосты спешились со взмыленных скакунов, чтобы скорее пройти в зал.
Говорили долго. Кажется, кричали, спорили. Только господин запретил и близко подходить к тяжелой двери. Правда, нескольких слуг все равно выпороли - гнев искал выхода.
А потом случилось страшное.
Здоровый, кряжистый воевода, разворотом плеч обходивший любого мужика в округе, захирел. Первыми прознали про то слуги, потому как молодицу больше не впускали в мужнины палаты.
Воевода второй день не спускался в трапезную.
В замке готовили вкусно. А уж теперь - и подавно. Кухар изгалялся как мог. Страшился расправы. Обыденные харчи, горячо любимые широкоплечим хозяином, не ставили в высокую печь. Все больше заморские блюда. И травы душистые везли с самих Южных Земель, чтоб пахло...
Только это не помогало.
Выставлял воевода у двери посуду с остывшей едой, к которой почти не притрагивался. И только воду пил. Много, жадно. И все равно сох.
Спустя неделю вышел постаревшим и осунувшимся. Не худым - тощим даже. Ухватился рукой за пробегавшую мимо девку, упал без сил. А на руку той прыснула зловонная черная жижа, сбежавшая из лопнувшего струпа.
Девка тогда кричала. Долго и истошно.
А потом и она слегла.
Несмотря на студеный воздух, ставни в замке держали раскрытыми настежь. Ждали здешнего знахаря.
А как тот приехал - уразумели, что не поможет. Только делать-то что-то надо...
Люди справлялись, как могли.
В коридорах пахло травами. Только теперь не заморскими - своими, родными. Полынью вот, шалфеем, зверобоем...
Можжевеловые ветки развешивали по углам горниц. И тоже жгли, проливая слезы от едкого дыма - окуривали палаты.
Пили отвары, сыпали в еду пахучие соцветия - до горечи, до потери вкуса. И покрывали дощатые полы ковром из сухих листьев да веток.
А хворающих становилось все больше.
Потом пришли три грамоты. В них размашисто, небрежно было написано то, о чем в замке догадывались. Хворь пошла по селам. Умерших покамест было немного, но заболевали все больше.
И знахарей не хватало.
Кто-то вспомнил про старых богов.
В закутках шептались, что, мол, Огнедержец бережет детей своих. Говаривали, будто в иные времена посреди болезни рождался в людях дар, который ворожеи несли в села. Да только часы те прошли. И вспомнит ли Огнедержец о слове, данном людям?
Может, и вспомнит.
Но примут ли они, глупые дети, этот дар? Припомнят ли, что ворожеи с ворожебниками не зараза какая, не гнусь, а спасение?
Люди шептались все больше. И говор этот летел поверх голов, проникая сквозь тяжкие створки храмовых дверей. За ними денно и нощно возносились напевы да песнопения, а храмовники все чаще раздевали младенчиков. Метки черные искали. Зачем? Потому как ворожеи - ведьмы, значится - всегда отмечены черным знаком.
Только могли ли знать храмовники, что метка Огнедержца лежит не на плоти, а в душе?