Луговцова Полина - Курс на Арктур стр 3.

Я сидел и думал, что бы такое обидное сказать этой девчонке, а она вдруг отложила кисточку, порылась в сумке и вытащила горсть конфет.

 Угощайся!

И улыбнулась так, что вся моя злость мигом куда-то исчезла. Я вообще-то к конфетам был всегда равнодушен, предпочитал картошку «фри» и наггетсы, вот их я готов был лопать, даже если не голоден, только мама редко разрешала, считала вредной едой. Так что даже не знаю, зачем я взял конфету, да еще и «спасибо» сказал. И ведь не собирался с ней знакомиться, но назвал свое имя, когда она сообщила, что ее Кристей зовутсокращение от Кристины.

Вспоминая тот день, я с ужасом представляю, что было бы, если б я тогда свернул куда-нибудь, заметив её издали. Тогда бы вообще не было никаких шансов на спасение мира. Может быть, их и теперь нет, но благодаря ей я хотя бы знаю, что нужно делать. Только об этом потом.

А в тот день я ещё многого не знал. Просто сидел и жевал приторно-сладкую мармеладную конфету, то катая в руке скомканную в шарик оранжевую обертку, то расправляя её и в сотый раз перечитывая дурацкое название «Рыжая-бесстыжая». Забавно, что у Кристи были такие же рыжие хвостики, как у нарисованной на фантике конопатой девчонки.

Её рисунок на мольберте выглядел странно: расплывшиеся голые деревья под чёрным небом, а перед нимичасть озера, очерченная широкой жёлто-чёрной полосой, похожей на сигнальную ленту, какой полицейские ограждают место преступления. На поверхности озера виднелись какие-то знаки, нарисованные красным цветом. Присмотревшись, я разглядел в них буквы, как будто искажённые волнением воды. Они составляли два непонятных слова: NHЭТ AHOE. Я спросил, что это значит. Оказалось, она и сама не знала. Объяснила, что увидела всё это во сне, вот и решила нарисовать. И добавила, что этот рисунок ей совсем не нравится, но в нём может скрываться тайный смысл.

Я ей тогда, конечно, не поверил, но от её слов повеяло какой-то необъяснимой жутью. Да к тому же деревья на её рисунке были похожи на те самые не любимые мной клёны, что мы видели перед собой. Только они были подёрнуты зелёной дымкой, оттого что листья из почек уже полезли, а Кристя изобразила их совсем голыми. Но это были точно они: стволы так же искривлены, на одномогромный нарост, будто из дерева голова чудовища высовывается, другое согнулось к земле, вот-вот завалится. У меня даже мурашки поползли, пока я их разглядывал.

Наверное, Кристе тоже стало неуютно, потому что она торопливо сняла рисунок с мольберта и стала махать им в воздухе, чтобы краска быстрее высохла. А тут ветер как дунет, листок из её рук и вылетел. Я вскочил, хотел поймать, но не успел, зато споткнулся о мольберт, и тот покатился вниз, громыхая. Вместе мы бросились за ним и одновременно схватили: Кристяза одну половину, а яза другую, и каждый к себе дёрнул. Хрясь! И щепки в стороны брызнули. Я готов был сквозь землю провалиться, думал, что сейчас она как начнет меня ругать, и уже готовил оправдания, типа, сама виновата, лучше надо было своё художество в руках держать, ведь из-за этого всё и вышло, а я-то как лучше хотел Но она спокойно так встала, пошла обратно наверх и принялась складывать в сумку баночки с красками. Увидела, что я всё ещё сижу рядом с поломанным мольбертом, и крикнула:

 Да ну его, у меня другой есть! Мольберт ведь не велик, стоит недорого! А ты так и не объяснил, зачем велик в реку сбросил!  И снова улыбнулась. Мне тут же захотелось рассказать ей всё-всё, с самого начала.

И начинать пришлось с Космического холма. Вернее, с того, как мы с папой взлетали с него в космос. Повзрослев, я решил, что это была такая игра, но тогда и не сомневался, что всё по-настоящему: достаточно какое-то время посмотреть на ночное небо, потом зажмуриться покрепче, и вот ты уже паришь среди звёзд, в невесомости, а твое тело будто растворилось, рассеялось и больше не имеет к тебе никакого отношения, потому что ты теперьнечто совершенно другое. Именно нечтоне человек, не живое существо, а сущность, состоящая из разума и энергии. Тычасть окружающего пространства, звёздная пылинка, летящая в потоке космического ветра к далеким бескрайним галактикам.

Перед «стартом» отец держал меня за руку, но спустя несколько минут ощущение прикосновения исчезало, как будто оба мы переходили из твёрдого состояния в газообразное (мой отец был учителем физики, поэтому я очень рано узнал о подобном явлении). Оказавшись в темноте, я кружился в калейдоскопе мерцающих пятнышек света, представляя себя одним из них, и думал, что мог бы затеряться среди этого прекрасного хаоса, если бы не отец: его присутствие явственно ощущалось мной, и хотя я его не видел, но был уверен, что он ведет меня за собой.

Ничто и «ничтожества»

Позже мои детские воспоминания об отце стали казаться мне очень странными. Я подозревал, что моё богатое воображение добавило к картинам прошлого немало собственных штрихов, отчего реальность и вымысел слились в неделимое целое. Ведь поверить в возможность перемещения на другие планеты без специальных летательных средств мог только полный безумец.

Перед тем, как взять меня с собой в первый космический полёт, отец попросил никому об этом не рассказывать, даже маме. «Особенно маме!  уточнил он и добавил:  Если она узнает, то решит, что ты болен, и страшно расстроится. Ты ведь знаешь, что мама всегда переживает из-за каждой твоей царапины и даже из-за насморка. Думаю, нет ничего дурного в том, если ты утаишь от неё один маленький секрет. А посторонним людям и подавно незачем знать об этом».

Сгорая от любопытства, я клятвенно пообещал сохранить всё в тайне, и мы полетели. На полёт это было совсем не похоже: ни чувства ускорения, ни бьющего в лицо ветра и свиста в ушах. Наоборот, казалось, я разом утратил нюх, слух и осязание. Как будто пространство, только что окружавшее меня, исчезло вместе с шумом кленовой листвы, сыростью пруда, шорохом камышей, утиным кряканьем и прохладой весеннего вечера. Зато я обнаружил, что вижу с закрытыми глазами. Причем, не только перед собой, а вокруг: космос, кишащий звёздными россыпями, открылся мне во всем великолепии. Именно кишащийпотому что звёзды не стояли на месте, они двигались, то медленно поднимаясь вверх подобно мыльным пузырям, то плавно снижаясь, как снежинки в безветренную погоду, то раскачиваясь, как солнечные блики на волнах, то кружась дружным хороводом.

Я увидел очень много звёзд, гораздо больше, чем обычно видел с Земли. А ещё они были здесь разноцветными и огромными, этакими кляксами, слетевшими с гигантской кисти, пропитанной светящейся радужной краской. Вдруг они начали сливаться между собой и растягиваться, как резиновые, образуя пёстрые полосы. Я догадался, что мы ускоряемся: наверное, отец как-то управлял нашим полётом.

Все дальше и дальше уносились мы в космические просторы, и меня не покидало ощущение, что мы находимся внутри чуда и сами являемся его частью. То, из чего я состоял в тот момент (тогда мне не удалось понять, что этоматерия, энергия или душа) целиком трепетало от восторга.

А потом я заметил в звёздном полотне круглую чёрную дыру. Звёздный свет волнообразно огибал её и подрагивал, как у старой люминесцентной лампы. Цветные полосы звёздного коридора вокруг нас пошли зигзагами и рассыпались кляксами,  я понял, что траектория нашего полета резко изменилась, а скорость снизилась. И тогда я увидел среди звёзд плывущие к дыре серые камни, длинную вереницу гигантских булыжников. Приближаясь к границам чёрного круга, камни вытягивались, превращаясь в тонкие макаронины, и исчезали в темноте, как соринки в трубе пылесоса.

Внезапно над поверхностью одной из звёзд, окружавших дыру, взвился сияющий сноп звёздной пыли и устремился вслед за потоком камней. Он становился все длиннее, а звезда вместе с тем уменьшалась, будто ее растягивали, как жвачку. В конце концов, она превратилась в тонкий луч света, который плавно погружался в чёрную бездну до тех пор, пока совсем не исчез.

Это зрелище меня здорово испугало: я решил, что чёрная дыра, глотающая камни и звёзды, может проглотить и нас тоже. И, хотя я понятия не имел, что происходило в той дыре с космическими телами, но почему-то подумал о процессе переваривания пищи в желудке.

Оказалось, я был не очень далёк от истины. Вернее, от того, что считал истиной мой отец. Когда мы вернулись на Землю, то есть, открыли глаза и вновь очутились на Космическом холме, а я, потрясённый, приготовился выпалить первый из тысяч вопросов, распиравших меня, отец прижал палец к моим губам и произнёс: