Люди в осажденном Кальтенштайне на удивление быстро наладили свой быт: под навесами вдоль стен стояли лавки и столы, висели котелки над очагами, возникли отгороженные углы, внутри которых настелены были лежанки. Бегали, визжали и кричали дети, говорили и ругались женщины, ревела скотина, недоумевая, почему ее не отпускают на пастбище и вместо вкусной травы потчуют старым сеном и безвкусной соломой. Этот нескончаемый рев раздражал и без того все время раздраженного герцога Элодисского. Он то и дело поднимался на стену и смотрел на быстро обретающие узнаваемые очертания осадные машины, все сильнее мрачнея: корнелиты свое дело знали, что бы он о них не думал и как бы не презирал. Но тяжелее всего было день и ночь думать про брата и ждать, когда несчастье, настигшее его, ударит и по самому Гарету. Это могло произойти в любой момент, без какого-либо предупреждения, как уже происходило прежде. Беда была в том, что Гарет не мог ни просчитать, ни даже просто предположить, куда отправится Гэбриэл, как он поступит? Герцог хорошо знал карту Междуречья, местные дворянские семьи и расклад сил между ними, но понимал, что Гэбриэл-то ничего об этом не знает, и действовать будет, исходя из своего незнания, как тогда, при побеге с Красной Скалы, выбрав почти недосягаемый Гранствилл вместо близкого Таурина. Конечно, с ним Кину. Но что посоветует эльф, кроме того, чтобы махнуть через Каяну за помощью к наместнику? Почти уверовав в это, Гарет прикидывал, сколько времени потребуется на то, чтобы добраться до Лисса и договориться с дядьками. Если те согласятся помочь, до Кальтенштайна эльфы доберутся очень быстроэто-то они умели. Но при любом раскладе выходило, что уйдет все равно не меньше двух недель. И что отчебучит Младший, если дядьки пошлют его подальше?.. Что Гэбриэл сдастся и отступит, Гарет не допускал даже теоретически. А вот в то, что Младший способен ринуться ему на помощь даже в одиночку, верил легко и всерьез опасался этого. Зато о Русском Севере Гарет почему-то не подумал ни разу.
А вот о корнелитах и их осадных машинах думал постоянно. Быдло-то оно быдло, но дело знаетприходилось ему признавать себе через сильнейшую досаду голубой крови высшей пробы. Изготавливая их с таким искусством, они и используют их грамотно. Наверное. И ладно бы они строили свои хреновины, так еще самые горластые из них подъезжали поближе, но так, чтобы стрелой было не достать, и орали всякую мерзость. Например, предлагали защитникам крепости самим повеситься на ее стенах, чтобы смерть их была легкой и "приятной". Грязно намекали на Гарета и Гэбриэла и их небратские отношения друг с другом, в выражениях, от которых Гарет просто сатанел и успокаивал себя лишь тем, что рано или поздно эти крикуны ему попадут в руки Со всеми приятными и поучительными последствиями. А корнелиты, глумясь, обещали пройти мечом и огнем все Междуречье, расписывали, что сделали с Анвилским аббатством и его монахами, кричали, что из Междуречья отправятся прямо в Пойму Ригины, где достанется всем, и особенноженщинам Хлорингов, а там дойдет очередь и до "старой суки Изабеллы!". "Мы ваш Элиот с землей сравняем и известью присыпем, где он был! Орали они. Мы свой собственный город построим, всех попов и рыцарей изведем, не будет больше десятины! И бабы будут общие!".
Быдло, оно и есть быдло. Кусая губы, мрачно говорил Гарет. Про что бы ни начинали, а все сворачивает на баб.
И выпивку. Добавил меланхолично и как-то по-особому задумчиво Унылый Ганс.
И выпивку. Повторил Гарет, и вдруг его глаза вспыхнули злорадными огонечками:
Ты гений, сэр Иоганн!
Столько простаивая на стене, он не просто слушал оскорбления и злился. Он по старой, приобретенной в Европе, привычке наблюдал за лагерем неприятеля, за его распорядком, делая в уме отметины, которые теперь оказались очень важными. Да, организованы они были довольно грамотно Почти идеально. Но в том-то и дело, чтопочти.
На следующий день, к вечеру, ворота крепости неожиданно распахнулись, и корнелиты напряглись, не понимая, что задумали осажденные. Вожаки корнелитов, Ангел и Петр Дуля, сразу же предположили, что это какой-то обманный маневр, и точно: с северной стороны их лазутчики заметили корзину, которую пытались спустить со стены. В корзине оказался мальчишка-подросток, который чуть не угодил в расставленную корнелитами ловушку, но ловок оказался, гаденыш, вывернулся и удрал обратно под защиту стен и лучников. Со стены его благополучно и забрали, под свист и улюлюканья корнелитов, которые, не стесняясь в выражениях, поносили защитников крепости, глумились, что разгадали их "замысел тупорылый", и что "хоть сто лет думайте, не придет ничего умного в башки ваши чугунные!". Крепость угрюмо отмалчивалась, но стоило хоть одному корнелиту опрометчиво подойти ближе, как в его сторону тут же летели стрелы. Ворота закрылись. Лодка, во время всех этих событий отчалившая от юго-восточной башни Кальтенштайна, скрылась в камышах прежде, чем кто-либо мог заметить ее и проследить за нею.
К вечеру следующего дня в лагере корнелитов возникло оживление: поймали мелкого купца с товаром. Купцу надавали по шее и прогнали, забрав телегу с мулами и товар: несколько кругов желтого козьего сыра и десять бочонков темного пива. Купец дал деру, радуясь, что жив остался, а корнелиты распечатали бочонки и вскрыли сыр, устроив себе маленькую сырную вечеринку. Дуля и Ангел, раздавая матерки и тумаки, попытались упорядочить этот праздник желудка и мочевого пузыря, но в основном тщетно И зря: пиво оказалось каким-то уж очень забористым. Не успели сгуститься сумерки, а половина лагеря уже валялась мертвецки пьяная, а вторая половина пела песни и дралась. Почуяв неладное, Ангел и Дуля принялись спешно организовывать всех, кто оставался более-менее адекватным, но поздно: из крепости вырвались два больших отряда всадников в броне, под руководством Гарета и Мильестона, и вихрем промчались по позициям корнелитов, сея хаос и панику. Метались с диким ржанием кони, вспыхнули свечками осадные машины, палатки и фургоны. Бросившиеся за всадниками в погоню немногие трезвые корнелиты вынуждены были остановиться, обстрелянные со стен лучниками. Наглецы скрылись в замке не только с победой, но и с трофеями: несколькими лошадьми и с пленными. Всю ночь в лагере корнелитов бушевали огонь и вожди, наводившие порядок пинками и плетками, а со стен им улюлюкали, свистели и выкрикивали ответные оскорбления, высовывали меж бойниц голые зады и даже вывесили на стены полотнища с наспех намалеванными оскорбительными картинками, изображающими позор корнелитов. А утром совершили над пленными показательную казнь, расправившись с ними именно так, как перед этим обещали расправляться с осажденными сами корнелиты, не пропустив ни одной детали.
Разумеется, озверевшие корнелиты, едва оправившись и организовавшись, пошли на штурм, вновь не слушая своего самого адекватного вождяАнгела. Штурм был к вечеру отбит, но пожрал столько людского ресурса с обеих сторон, что Гарет отчетливо осознал: следующий штурм будет последним. Но и вожди корнелитов поняли, что крепость они, может, и возьмут, но после этого им останется только самораспуститься на мелкие банды и бегать вокруг Зеркального, скрываясь от междуреченских дворян и Птиц.
Крещение произошло на рассвете, прямо в море. Гэбриэл, в простой белой рубашке, скрывающей его шрамы, вошел по пояс в воду, спокойную, теплую. Море в этот час словно бы ластилось к нему, вкрадчиво и приятно шурша галькой за спиной, чуть покачивалось, слегка покачивая и его. Небо было карамельно-розовым, почти безоблачным, и, что было удивительнее всегообитатели Птичьей Скалы не кричали и почти не летали над бухтой. Народ, собравшийся в отдалении поглазеть на крещение князя-полукровки, тоже застыл в благоговейном молчании. Гэбриэлу вспомнилась акколада: было так же торжественно и волнительно, и хотелось какой-нибудь нелепой выходкой уравновесить пафосность момента. Но он держал себя в руках. Слава Богу, Афанасий в который раз оправдал свою славу: провел церемонию просто, без причуд и пафоса, но при этом так, что Гэбриэла все-таки пробрало до самых печенок, и на вопросы вроде: "Отрекаешься ли ты от Лукавого и всех дел его?" он отвечал со всей серьезностью и искренностью. Самовнушение это было, или нет, но после того, как Гэбриэл, повинуясь легкому нажатию ладони Афанасия, погрузился в теплую воду и вынырнул, ему показалось, что воздух стал прозрачнее и слаще, краски утраярче, запахи острее, а звукиотчетливее.