А теперь, друг мой, я в вашем распоряжении! Каким же образом Гелиобаз, мёртвый для всего мира, может послужить человеку, для которого мир пока что определённо является всем?
Глава 2. Исповедь
Вопрос его не скоро встретил ответ. Незнакомец молча стоял, две-три минуты пристально глядя на него с особой задумчивостью и рассеянностью, тяжёлая двойная кайма его длинных тёмных ресниц придавала почти что мрачный пафос его гордому и серьёзному взгляду. Вскоре, однако, это задумчивое выражение сменилось мрачным презрением.
Мир! медленно и с горечью проговорил он. Вы думаете, мне есть дело до мира? В таком случае вы неверно меня оценили с самого начала нашего разговора и ваш некогда известный дар провидца ничего не стоит! Для меня мир это кладбище мертвецов, поедаемых червями тварей и их подложного Создателя, которому вы были так признательны в своих молитвах сегодня, этого дьячка, который зарывает в землю, и вурдалака, который пожирает собственных несчастных созданий! Я и сам один из мучимых и умирающих, и я искал вас, чтобы вы просто смогли обмануть меня кратким забвением погибели и раздразнить меня миражом жизни, которого нет и быть не может! Как вы можете мне послужить? Дайте мне несколько часов передышки от несчастья! Вот всё, о чём я прошу!
Во время этой речи лицо его побледнело и осунулось, будто он страдал от какой-то болезненной внутренней агонии. Монах Гелиобаз выслушал его внимательно и терпеливо, но ничего не сказал; гость поэтому, так и не дождавшись ответа, продолжил уже более спокойным тоном:
Осмелюсь сказать, что мои слова покажутся вам странными, но так не должно быть, если, как говорят, вы уже прошли все разнообразные стадии чистого интеллектуального отчаяния, которое в наш век чрезмерной сверхразвитости разрушает человека, который знает слишком много и задумывается слишком глубоко. Но, прежде чем продолжить, мне стоит представиться. Моё имя Олвин
Теос Олвин, английский писатель, я полагаю? вопросительным тоном заметил монах.
Именно! воскликнул он с крайним удивлением. Как вы узнали?
Ваша слава, любезно заметил Гелиобаз, взмахнув рукой и с таинственной улыбкой, которая могла означать очень многое, а могла и ничего.
Олвин слегка покраснел.
Вы ошибаетесь, сказал он безразлично, нет у меня славы. Немного прославленных людей в моей стране, и среди них самые почитаемые это жокеи и разведённые женщины. Я просто существую на задворках искусства или профессии литератора; я вечный неудачник и самый нежелательный тип писателей сочинитель стихов; я не претендую, не сейчас, во всяком случае, на звание поэта. Побывав недавно в Париже, мне посчастливилось услышать о вас
Монах слегка поклонился, и в его ярких глазах отразился проблеск насмешки.
Вы завоевали там особенную известность и славу, я полагаю, прежде чем перешли в монашескую жизнь? продолжал Олвин, с любопытством глядя на него.
Правда? и Гелиобаз, казалось, выглядел повеселевшим и заинтересованным. На самом деле я об этом не знал, уверяю вас! Вероятно, мои действия и поступки могли случайно снабдить парижан иной темой для пересудов, помимо погоды, и я точно знаю, что обзавёлся несколькими друзьями и поразительным количеством врагов, если вы это подразумеваете под известностью и славой!
Олвин улыбнулся улыбка его всегда была неохотной и выражала скорее грусть, чем радость, и всё же она придавала его лицу необычайную мягкость и прелесть, прямо как солнечный луч, падая на тёмную картину, окрашивает оттенки цветов мимолётным теплом лицемерной жизни.
Любая слава подразумевает это, я думаю, сказал он, иначе это была бы бездарность, за которой человек прячется в безопасности; у таковой десятки друзей и мало врагов. Посредственность поразительно процветает в наши дни: никто её не презирает, потому что каждый чувствует сегодня, как легко он сам может докатиться до неё. Исключительный талант агрессивен, истинный гений оскорбителен; люди обижаются, что предмет их восхищения находится всецело вне их досягаемости. Они стали, как медведи, карабкающиеся на скользкий шест; они видят великое имя над своей головой соблазнительный сладкий кусок, на который они бы охотно набросились и пожрали, а когда их грубые усилия пропадают впустую, то они жмутся друг к дружке внизу, на земле, глядя вверх унылыми пристальными взглядами, и бессильно огрызаются! Но вы, и тут он поглядел с сомнением, но вопросительно в открытое, спокойное лицо своего собеседника: вы, если слухи не врут, могли бы приручить своих медведей и превратить их в собак, покорных и покладистых! Ваши потрясающие успехи в качестве гипнотизёра
Извините меня! спокойно прервал его Гелиобаз. Я никогда не занимался гипнозом.
Ну, тогда в качестве спиритуалиста; хотя я не могу поверить в существование вещей, подобных спиритуализму.
Я тоже, ответил Гелиобаз с совершенным добродушием, согласно общепринятому мнению. Прошу вас, продолжайте, м-р Олвин!
Олвин взглянул на него, несколько озадаченный тем, как же ему продолжать. Непонятное чувство раздражения нарастало у него внутри из-за этого монаха с крупной головой и горящими глазами глазами, которые будто обнажали его самые сокровенные мысли, подобно молнии, что срывает кору с дерева.
Я говорил, продолжил он после паузы, во время которой явно обдумывал и подготавливал слова, что вы были главным образом известны в Париже, как обладатель некой таинственной внутренней силы, называйте её магнетической, гипнотической или духовной, как вам угодно, которая, хоть и совершенно необъяснима, но была очевидной для всех, кто оказывался под вашим влиянием. Кроме того, посредством этой силы вы могли действовать научным образом и работать с активным началом интеллекта человека в таких масштабах, что вам удавалось каким-то чудесным способом распутывать узлы непосильных затруднений и недоумений в перегруженном мозге и восстанавливать его первозданную живость и тонус. Это правда? Если так, то используйте свою силу на мне, потому как нечто, и я не знаю что, в последнее время заморозило когда-то бьющий фонтан моих мыслей, и я утратил всю свою работоспособность. Когда человек не может больше трудиться, то лучше бы ему было умереть; жаль только, что я не могу умереть, если только не убью себя сам, что, вполне вероятно, я вскоре и сделаю. Но пока, он на секунду замешкался, а затем продолжил: я испытываю сильное желание окунуться в заблуждение я использую это слово намеренно и повторю его в заблуждение воображаемого счастья, хоть мне и известно, что, коль скоро я агностик и искатель истины истины абсолютной, истины реальной, то подобная страсть с моей стороны представляется нелогичной и безрассудной даже и мне самому. И всё же я признаюсь, что испытываю её; и в этом отношении, я знаю, проявляется слабость моей натуры. Быть может, я просто устал, и он озадаченно провёл рукой по лбу, или сбит с толку бесконечными, непоправимыми страданиями всего живого. Вероятно, я схожу с ума! Кто знает! Но, что бы там со мной ни происходило, вы, если слухи не врут, обладаете магическим даром освобождать разум от всех его проблем и переносить в сияющий Элизиум сладостных иллюзий и неземного экстаза. Сделайте это со мною, как делали прежде и с другими, и, что бы вы ни потребовали взамен в виде золота или благодарности, я дам вам это.
Он замолчал; ветер яростно завывал снаружи, швыряя порывистые брызги дождя на комнатное окно, высокое и арковидное, шумно постукивавшее от каждого удара, наносимого ему бурей. Гелиобаз бросил на него быстрый, испытующий взгляд, наполовину жалостливый, наполовину презрительный.
Мне неведомы средства для временного облегчения угрызений совести, сказал он кратко.
Олвин мрачно вспыхнул.
Совести!.. начал было он весьма обиженным тоном.
Да, совести! уверенно повторил Гелиобаз. Есть такая штука. Вы станете утверждать, что начисто её лишены?
Олвин не удостоил его ответом ироничный тон вопроса его разозлил.
У вас сложилось весьма несправедливое мнение обо мне, м-р Олвин, продолжал Гелиобаз, мнение, которое не делает чести ни вашей обходительности, ни вашему интеллекту, простите меня за эти слова. Вы просите меня поглумиться над вами и ввести вас «в заблуждение», будто это входило когда-либо в мои привычки или же мне доставляло удовольствие дурачить страдающих человеческих созданий! Вы приходите ко мне, будто я какой-то гипнотизёр или магнетизёр, которого вы можете нанять за несколько гиней в любом цивилизованном городе Европы, нет, я не сомневаюсь, что вы и меня считаете подобным типом, чьи просветления разума и устремлённость к небесам проявляются в верчении стола и прочем мебельном вращении. Я, тем не менее, безнадёжный профан в этой области знаний. Из меня получился бы самый скверный фокусник! Кроме того, что бы вы там ни слыхали обо мне в Париже, вы должны запомнить, что я уже не в Париже. Я монах, как вы видите, посвятивший себя своему призванию; я полностью оторван от мира, и мои обязанности и дела ныне совершенно отличны от тех, что занимали меня в прошлом. К тому же я оказывал посильную помощь тем, кто честно нуждался в ней и искал её без всяких предрассудков или личного недоверия; но теперь моя работа в миру завершена, и я более не практикую собственную науку, каковой она и является, на других, за исключением очень редких и незаурядных случаев.