И треснувший рожок для пороха, пустой.
– Садись, – сказал Ремедий своему гостю.
Водрузил свечку в канделябр, где стояли еще четыре, запалил их тоже. Поискал в полутьме, чем-то грохнул. Булькнула жидкость, как в алхимическом тигеле. Наконец, перед Бальтазаром был поставлен второй кубок, с таким же красным вином.
Бальтазар отпил и по-дурацки сдавленно хихикнул.
Как вчера расстались, черт побери. Как будто не лежит между ними Раменсбург и все, что там случилось.
– Черт побери, Ремедий, – начал Фихтеле и тут же прикусил язык. Ничего умнее не придумал, как поминать нечистого в присутствии инквизитора.
Ремедий сунул в рот остатки мяса, приложился к вину и, все еще жуя, потянулся к своей аркебузе.
– Не знал, что ты еще и механикус, – заметил Бальтазар еще более неуклюже.
Ремедий не ответил, возился с замком.
Чувствуя себя дураком, Фихтеле усерднее налег на вино.
– Зачем пришел? – спросил вдруг Ремедий.
Бальтазар поперхнулся.
– Так, повидаться, – выдавил он наконец.
– А раньше почему не приходил? Там, в Раменсбурге?
Глаз не поднимает от своей работы, спрашивает как бы между делом. Аккуратно, точно двигаются грубые руки Ремедия, крестьянина и солдата. Монашеская одежда на нем выглядит сущим недоразумением.
– Все не мог поверить, Ремедий, что это ты, – выпалил Бальтазар.
– Мог бы спросить, – спокойно сказал Ремедий.
Бальтазар промычал что-то невнятное. Свечки трещали в тишине. Хорошенькая встреча двух бывших ландскнехтов, товарищей по оружию. Одному на все насрать, другого разбирает желание удрать куда глаза глядят.
– Проклятье, Ремедий, я боюсь тебя, – сказал Фихтеле, подавленный.
Ремедий оперся подбородком о ладонь, уставился на него.
Если бы Фихтеле, когда молол языком у солдатского костра, почаще взглядывал в сторону Гааза, он узнал бы этот взгляд – простодушный и испытующий. Как всякий крестьянин, Ремедий не доверял никому. И, как всякий крестьянин, все равно попадался на удочку.
Но в те дни Фихтеле мало обращал внимания на Ремедия. Ему интересно было в компании Шалька, который и заразил бывшего хайдельбергского студента тем, что Эгберт называл «пороховой горячкой».
– Помнишь ту женщину, Рехильду Миллер? – неожиданно спросил Бальтазар.
Ремедий кивнул.
– Красивая, – сказал он просто.
Бальтазар покусал губы.
– Она, эта женщина… Хильда… была моей любовницей, – сказал Бальтазар. – Ну, недолго, но все же…
– Мы знаем, – сказал Ремедий.
Бальтазар опешил.
– Почему тогда вы не арестовали меня?
– Не было смысла.
– Никогда не понимал нашего капеллана, – сказал Фихтеле и покачал головой.
Ремедий пожал плечами.
– А кто тебя просит понимать его?
– Я видел, как Рехильда изгоняет болезни, – сказал Бальтазар. – Вы за это убили ее?
– Дар целительства – дар власти над людьми, – сказал Ремедий Гааз, явно повторяя не свои слова. Сам бы никогда не додумался.
Бальтазар смотрел на своего бывшего товарища во все глаза. Задрав монашеские одежды повыше колена, Ремедий поставил аркебузу на пол, между ног, и принялся шуровать шомполом.
– А власть над людьми – это гордыня, – заключил Ремедий. – Смертный грех.
Бальтазар дернул углом рта.
– У меня поручение к Иеронимусу, – сказал он.
– А, – отозвался Ремедий. – Понятно.
Бальтазар помялся еще немного, потом спросил:
– Ты можешь его позвать?
Ремедий молча встал, сгинул в недрах большого дома. И Бальтазар остался один в пустой темной трапезной. Свечи, аркебуза, вино в бокале. Он покачал головой.
Он не видел Иеронимуса полтора года – с тех пор, как тот покинул Раменсбург, оставив после себя дурную память, страх и мертвую Рехильду Миллер. А не разговаривал с ним и того больше. Года четыре.