Ну, так тем более, господин, коль вам не верится, зачем же брать такую плохонькую, по-вашему, вещь, да к тому же дорогую. Вы человек видныйвам так скромничать не пристало. А я вещичку эту давно заприметил, да вот, чуть было не упустил. Милейший, обратился я к ювелиру, который только сжал губы от напряжения, делал все возможное, чтобы не дать понять толстяку, что мы знакомы, упакуйте-ка мне эту прелестную вещицу в бархатный мешочек. Подарю его своей возлюбленной, чтоб только меня одного любила. А то так и проморгаю счастье.
А ну постой-ка! возмутился землевладелец, еще больше оттопырив толстые губы. Этот дохляк тут много чего наплел, а сам-то ты, мастер, чего молчишь?
Я, уважаемый, не столько торговец и ювелир, сколько ученый. Астрология стала для меня и наукой, и чудодейственным бальзамом, что лечит мою душу. Одного только блеска золота, как бы ярко оно не было, кажется мало в сравнении со светом звезд. Пусть вещи моине само совершенство, но светится в них сила наших великих хранителей, что правят этим миром. Вот истина, в которую я верю всем сердцем.
Так выходит, что этот пижон и не брешет вовсе!
Да что он понимает, хлыщ, выпалил Корвель брезгливо, припоминаю, правда, что обещал ему придержать браслетик, да вот только он все мимо проходит да мимо. А люди спрашивают, неудобно как-то получается, товар вроде и на виду, а уж кем-то присмотрен.
В делах сердечных всякому подмоги хочется, чем я хуже? ухмыльнулся землевладелец, нервно почесывая заросшую щетиной щеку.
Кокетливая подруга толстосума только прикрыла лицо широким расшитым рукавом, изображая смущенность и скромность. Видно было сразу, что она вмиг поняла наш замысел и теперь решала для себя помогать нам или остаться безучастной, а то и вовсе предупредить своего благодетеля о коварстве.
Но как же, господин, помилуйте! взмолился яМне в любви и так не везет, хоть я и не бедный человек, а все одно на меня внимание мало кто обращает. Я уж и к ворожеям ходил, и шептуньям, и все без толку.
Вот и ходи дальше, я этот браслет своей жене подарю, чтоб глаз с меня не сводила да по сторонам не заглядывалась, пока меня дома нету.
Но я первый на эту вещицу договор совершил, не уступал я, но уже без особого напора. Было еще кольцо и подвеска, браслет последний из всего что осталось. Когда ж теперь еще эта звезда над храмом засияет!
Ты молодой, дождешься еще, некуда тебе торопиться. А мои годы уже многие.
Триста пятьдесят даю, мастер, больше просто нет! Прошу, не отдавайте! обратился я к ювелиру, не желая уступать толстосуму «редкую» вещицу.
Вы, любезный, камня три вокруг да около ходите, а все брать не решались, заметил Корвель надменно и даже как-то чванливо, словно и не притворялся вовсе, а правду говорил.
Вот и поделом тебе! Мне мешочек бархатный готовь, торжествовал толстяк. Даю четыреста и по рукам. В следующий раз не будешь тянуть со своим счастьем, простофиля.
Дайте хоть шанс, господин! Может, на кон поставите? Я чем играть найду, уверяю, в кредит не приучен.
Нет, нет! Это не по мне! Чтоб я с таким, как ты, прыщом сел в кости играть! Да ни за что! У тебя ж на лбу написано, что ты мухлюешь да кости сбрасываешь! Вон поди! Мой браслети все тут!
Женщина прильнула к крепкому плечу землевладельца и нежно зашептала ему на ухо, чуть прикрыв глаза.
Правильно, мой милый, так ему, этому крысенышу, будет знать свое место, дурачок.
Толстяк затрясся от смеха и высыпал мастеру на прилавок стопки монет, перевязанные шерстяными нитками, так, как это обычно делают все деревенские жители. Их как раз было восемь стопок по пятьдесят грифов в каждом. Небольшие монеты размером чуть меньше ногтя большого пальца руки, каждая связка была собрана так, чтобы была примерно одна четверть меры веса. Вот и получилось, что за все землевладелец вывалил ровно две меры золотых грифов.
Ой, какой же я тупица! запричитал я. Ведь утром еще было пять сотен в кошельке, нет ведь, поперся в этот чертов игорный дом!
Да я бы и за пять сотен тебе не уступил! возмутился землевладелец, оголяя кривые зубы в ехидном оскале. Таких, как ты, надо заставлять работать, а не давать дурням прожигать отцовское состояние. Ручки-то у тебя вон беленькие да ухоженные, отродясь труда не знали. Иди в свой игорный дом, там дешевые женщины и брага кислая за медный гриф. Твоих медяшек должно хватить на какую-нибудь грязную потаскушку!
Я человек, с виду безоружный, кроме ножа за голенищем ничего больше не имею, и потому всегда отступаю, когда вижу, что расклад не в мою пользу. Вот и сейчас я был унижен в своей роли, оплеван и осмеян. Так и нужно. Это главное, чего я добивался всей этой игрой. Нельзя ни огрызаться, ни хамить. Нужно сделать вид, что затаил злобу, прищурить взгляд и сбежать, прикрыв стыдливо лицо под общий хохот, Что ж, так и поступлю. Моя роль сыграна, а торчать больше положенного на видуглупость, коль прогоняют.
Уже к полуночи, после того как приобрел все подарки для Майры, припрятал подальше в сумке, поев на оставшуюся пару червонцев, я проскользнул в лавку Корвеля со стороны двора.
Эй! позвал я худощавого блондина. Что ты опять в свои книжки уставился?! Мимо столько кошельков проходит да ротозеев! С восточной стороны рынка два каравана полные пришли!
Брамир! Пес смердящий! Мне твои выкрутасы уже поперек горла стоят. Дождусь, скоро совет гильдии из этого квартала попрет за твои грязные аферы. А то и покупатель воротится, проклиная на чем свет стоит.
Так и вали все на меня.
А грифы? удивился Корвель.
А что грифы, как обычно, пополам.
Нет уж, проныра! Четверть дам, не больше, охранники на меня уже косо поглядывают, еще день, два, я от них откупаться начну за такие шалости.
Не ценишь ты меня, зубрила, как был всегда оболтусом, так им и остался. Да если б не мои фокусы, давно бы с голоду помер. Последний сухарь с золотой тарелки доедал бы.
И то верно. Твоя правда. Ладно, на этот раз дам половину, но только учти, придумай что-нибудь еще, а то старый номер уже всем оскомину набил. Долго я из себя буду мага корчить, а ну как кто грамоту академии спросит.
Ты хоть и читаешь книжки умные, а все одно дурак дураком, я-то тебе на кой! Ты мне только скажи, что, мол, грамота нужна, так я ее враз организую, с печатями, с подписями, все как положено.
Еще чего, вот только ворованных вещей я в руках не держал, грех-то какой!
Гони монету, чистюля. Плохо станет, ты у меня на продажу еще и золотишко брать будешь.
Только в переплавку, ляпнул Корвель, опустив взгляд. И то лишь потому, что знаю тебя, ты кровавого золота мне никогда не подсунешь.
Я кровавого и сам в руки не возьму, пока не доводилось. Ну а то, что причитается, будь добр, отсчитай, да не ошибись.
Четыре столбика монет, по пятьдесят в каждой связке, заметно утяжелили мой кошелек. Бродить по ночному городу с такой суммой небезопасно. Хоть я сам вор, но себя обчистить повода не дам никому. Следовало припрятать добычу, да в такой схрон, что понадежней, а это значит, что придется идти за городскую стену до развалин у холмов. Ничего, за десятка два песочных мер обернусь, есть ради чего. Размашистым шагом двигаясь вдоль опустевшей улицы, я поднялся на холм к южным городским воротам, выбрасывая по дороге оловянные пуговицы, купленные у портного, те самые, что так успешно создавали недавно видимость моего полного кошелька.
Справа еще тянулись низенькие и кривые ограды домов, громкое слово «дома», так, бараки, в которых ютились работники красильни да подмастерья. Квартал был не самым бедным, но мало кто из здешних обитателей имел королевское подданство. Все больше вольные люди или беглые крестьяне из соседних княжеств да поместий. Даже в тех нищих трущобах, где я сам обитал, больше оказывалось благочестивых граждан королевства, чем здесь, на южной окраине.
Дальше по улице струился сизый дымок, тонкой пеленой окутывая сумрачные стены. Это харчевня постоялого двора, самого дорогого и знатного во всем городе, не для караванщиков да бродяг. Здесь всегда готовили отличное мясо из свежей дичи. Да и повар был знатный, не те стряпчие, что кашеварят в самом городе на площадях. Пройти мимо пришлось себя заставить. Я только чуточку сбавил шаг, вдыхая чудесный аромат душистого мяса, скворчащего на пылающей каменной жаровне под большим навесом, да аромат чеснока и лука, приправленного кислым фруктовым соком да вином. Люди сидели на открытой веранде с резными перилами, обвитой длинными, старыми лозами винограда. Народ здесь был тихий, достойный. Все с дальней дороги, уставшие, неспешные. Ни драк, ни шумных попоек, даже в кости никто не играл.