А посему я собрал свою волю воедино, прошлёпал босыми ступнями в ванную, умылся, оделся, что-то запихал себе в рот, подхватил на ходу электробритву — станком я принципиально не бреюсь ввиду повышенной чувствительности моего эпителия — и расположился с нею в руке напротив большого, во весь рост, зеркала, являющегося неотъемлемой частью гардеробной двери. Соскребая суточную щетину со своих щёк, я полностью отдался созерцанию своей физиономии. Ну и рожа, нечего сказать! Четвёртый десяток на исходе, а всё такая же бесцветная, незаметная, безликая. Рожа неудачника — такую видишь и тут же забываешь. Вот и оттенок какой-то синюшный проступил. Я выпятил подбородок, облизывая его бритвой, и отражение в зеркале повторило сию эволюцию, но, как мне показалось, с некоторым запозданием. Впрочем, этого и следовало ожидать: как-никак, а кофеин относят к разряду наркотиков. Ну, попадись мне этот придурок из восемнадцатой, я ему припомню его контрабандный товар! Не хватало ещё в дурдом загреметь… Из соседней комнаты взвизгнул телефонный звонок, и я ринулся было туда, но тут же остановился как вкопанный, ибо никакого телефона у нас и в помине нет, не было и неизвестно, будет ли, а если и будет, то опять-таки неизвестно — когда, через сколько лет и в каком тысячелетии, так как на очередь мы с Катькой встали ещё в те далёкие, дозастойные времена, и с тех пор ни слуху, ни духу о вожделенном, мифическом телефоне нет, и опять-таки неизвестно — будет ли, а если и будет… Словом, прозвенело три раза и смолкло. Видно, и это наваждение придётся списать на те же «все сто», щедрой дланью отсыпанные мне благодетелем соседом, чтоб он провалился вместе со своим Гондурасом… Когда я снова вернулся к зеркалу, чтобы продолжить ежедневную, до жути осточертевшую процедуру выскребания суточной щетины, моего отражения в зеркале уже не было. То есть здесь, в комнате, по сю сторону зеркала я был, а там, в точно такой же комнате, но уже по ту сторону того же зеркала — меня не наблюдалось. Меня охватила ярость. Наверняка тот индюк подсыпал мне какой-нибудь гадости: травки какой или порошка какого буржуйского. А посему индюку тому я мысленно поклялся вынуть ноги сегодня же, сразу по приходе с работы, как раз накануне футбольного матча, чтобы не топал он ими от радости, если, не дай Бог, его дурацкая «конюшня» сдуру банку киевлянам влепит. Но прошло пять минут, и я уже кончил бриться, а менятам всё ещё не было. Вот тут я впервые ощутил страх. Неужто и впрямь крыша поехала? Совсем это некстати, надо заметить. Мне почему-то представилось, как волокут меня под белы рученьки два огромных санитара, а маленький вертлявый докторишка с козлиной бородкой этаким живчиком скачет вокруг нас и приговаривает: «Граждане! Минздрав СССР предупреждает: контрабандный кофе чертовски вреден для вашего здоровья!» Ну, индюк, ну, бегемотище, я тебя встречу в тёмном переулке, ты у меня спляшешь ламбаду под аккомпанемент своих же собственных рёбер!.. Тут я заметил, что на меня кто-то затравленно взирает с правой стены, — с той, где ковёр раскинулся о края и до края. Не то, чтобы я испугался, а стало мне всё это на нервы действовать. Дело в том, что со стены на меня пялился я сам, вернее, мое утерянное отражение — плоское, двухмерное, но передающие мельчайшие детали своего оригинала. Но всё бы это было ещё ничего, если бы оно, отражение это, вдруг не стало перемещаться — и это при полной моей неподвижности — в сторону двери, ведущей из комнаты. Оно скользило по ковру, словно солнечный зайчик, и продолжало в упор разглядывать меня, удивляясь, кажется, не меньше меня самого. Вот так мы и смотрели друг на друга, пока оно не выскользнуло за дверь и не исчезло в коридоре. Я не стал преследовать своего плоского двойника, а приблизился к гардеробу. Либо я свихнулся, либо с этим зеркалом творится что-то неладное. Я пригляделся к нему повнимательнее. Всё как обычно: пыльное, заляпанное жирными отпечатками, старое, толстое стекло с кое-где облупившейся серебряной краской, отражение комнаты за ним — и лишьменя там нет.