Нож у горла не самое приятное ощущение, особенно, когда холодный и когда острием. Сколько подобных касаний пережил мой несчастный кадыкне счесть, пора бы и привыкнуть, а поди ж ты.
Я помню тебя, сказитель, ты пел у нас в доме в ту самую ночь, когда моего отца голос дрогнул, нож тоже, я забеспокоилсяот первого и от второго страдала в первую очередь моя шея. Но как как такое возможно! Столько лет, а ты не изменился.
Зато ты повзрослела, маленькая леди.
Не называй меня так! Я давно не маленькая и подавно не леди!
Как поживает твоя матушка?
Она умерла, сгнила заживо, выкачивая реакторную воду!
Мне жаль, я почти не покривил душой.
Надеюсь, ты понимаешь, сказитель, я должна убить тебя!
Почему?
Иначе ты выдашь, расскажешь, кто я. Тогда весь план, годы ожидания и выпестованной местинасмарку!
Но, если ты убьешь меня, кто расскажет твою историю? Историю возвращения благородной дочери и не менее благородной мести. Или желаешь остаться в памяти очередной умалишенной, в которой внезапно проснулась тяга к убийству?
Я не сумасшедшая!
Нет, но люди станут думать именно так.
Я расскажу, во имя чего я так поступила!
Когда, да и кому? Жениху, когда станешь перерезать ему горло? Или полупьяному папаше?
Нож ушел.
Мы еще встретимся, сказитель!
Буду ждать, маленькая леди.
Определенно, урожайное время на истории мести, сколько их было и сколько будет
Перед тем, как уйти, я всегда захожу к Харону, во всяком случае, последние три разаточно. Как и двадцать лет назад, Харон заведует лифтом, что соединяет жилые сектора с рубкой небожителей, хотя неба, как и многого другого, здесь нет. Да и кому оно нужно это небо, кто его помнит кроме меня.
Опускаю кругляшек обола в щель медной копилки. Харон серьезно кивает. Только тот, у кого есть обол может подняться к Верховным, сейчас, как и двадцать лет назадэто каста техников, возможно, в следующие двадцать лет что-то переменится. Оболы раздают они же, при предыдущем посещении, как бы выписывая пригласительный. По счастью, я запас их в достаточном количестве.
Створки почти закрылись, но в последний момент, в лифт втискиваются два техника с россыпью нашивок на индиговых рукавах. Так и не разобрался в новых обозначениях, да и зачем. Судя по холодному оружию, что усеивало широкие поясаот коротких метательных ножей, до мечей-гладиев, передо мной представители силовых структур. За собой техники втянули связанного парня. Грязная одежда разорвана, так что невозможно определить к какому цеху относится, лицо опухло от побоев. Хотя, что-то знакомое я присмотрелсяИсио Кураноблагородный мститель. Свершил ли он задуманное? Принесло ли это ему счастье? Радость? Удовлетворение? Когда-то я не терпел недосказанных историй, теперь, когда их накопилось превеликое множество, когда они начали повторяться по десятому, сотому разу, мне стало все равно. Тем более, что любая история, как и любая жизнь оканчивается один и тем же. И тыИсио Кураносчастлив тем, что пережил своего обидчика, но так ли это важно в мерках тысячелетий. Умер враг от твоих рук, или от старостивсе там будем, рано или поздно, янемного, или много, как посмотреть, позже других.
Техники с пленным умостились на скамью в дальнем конце лифта, я же подсел к Харону.
Ты как?
Нормально, старик пожал худыми плечами. Ноги уже не держат, и в висках стучит, особенно, когда наверх поднимаюсь, а такнормально. У Эддастаршего внукасын родился, так что я теперьпрадедушка.
Он смотрит на меня пытливым взглядом, ожидая реакции, и я киваю.
Правнукэто хорошо.
Эдда и думаю поставить вместо себя, парень смышленый, без дурости в голове, не то что нынешняя молодежь.
Снова киваю. Следующий вопрос я должен задать, от меня ждут его.
Как она?
Харон отводит взгляд, в детстве у него были голубые радужки, как у меня, теперьвыцвели. Биологически мне пятьдесят два года, хозяин лифта лет на двадцать старше, но в наших отношениях прожитые года значимы менее всего.
Совсем плоха, старая уже, не узнает никого, даже меняединственного сына. Вчера вот поела брюквенной похлебки с аппетитом. Моя вторая женаМарта ухаживает за ней.
И снова не нахожу ничего лучше кивка.
Харон гладит некогда полированную поверхность управления лифтом, жилистая кисть собирается в кулак, который через мгновение ударяет в стену.
Встрепенулись техники, даже пленник.
Скажи, ну почему, почему ты нас тогда оставил! Ты знаешь, как она горевала, как ждала!
Я ничего ей не обещал сын, последнее слово далось не без труда.
А потом, почему не приходил потом, в прошлые разы, ведь она была еще не стара!
И причинить ей новую боль.
Что еще мог сказать. В жизни, которую я выбрал, самое ужасноехоронить детей и любимых. Тем более, что для меня события полувековой давности произошли не так давно. Хотя, себе я мог признаться, тяжело было несколько первых раз, со временем, я привык и к этому.
Ты Харон уже успокоился, уходишь, мы больше не увидимся?
Скорее всего, нет. Мне нужно еще записать истории, пока не забыл.
Зачем?
Я пожал плечами, время от времени, задаю себе этот вопрос. Я помню Землю, помню первые планы, рождение идеи полета, постройку корабля, как мы улеталинесколько тысяч романтиков-энтузиастов, нас провожало все население планеты, буквально. Помню, как я носился с идеей анабиоза, а Олег Гайдуковскийнаш тогдашний капитан, отмел ее. И я решил испытать опасную технологию на себе. Тогда, в первый раз, не умея выставлять промежуток, я проспал больше двухсот лет, а, кода проснулся
Я был проповедником, пытаясь вернуть потомков к идеям всеобщего равенства и братства, с которыми их предки отправлялись в полет, но толпа фанатиков едва не растерзала меня. Я был диктаторомединоличным правителем, пытаясь построить лучшее общество, но ближайшие соратники свергли меня. Я был королем, но мои дети забыли наставления отца. Тогда я стал летописцем, сказителем. Раз в двадцать, иногда в тридцать лет, я выхожу из анабиоза, путешествую по ковчегу, записываю истории, потом ухожу, до следующего раза. Я надеюсь дожить до счастливого конца полета, хотя совсем не уверен, будет ли он счастливым. И всякий раз, засыпая, когда опускается стеклянный колпак камеры, страшусь одногооткрыть глаза и увидеть за стеклом безразличную черноту вечного космоса.