Фридман, выпускник права в Университете Яна-Казимира во Львове, любил мучить Баньяка словами, которых тот не понимал.
Бросая сегодня на его письменный стол бумаги определенного дела, о котором сказал, что «нельзя его отложить «ad Kalendas Graecas», высовывал язык от радости, а его близко посаженные глаза бегали, как шарики.
Баньяк сплюнул в угол комнаты и каблуком втер слюну в отполированные доски пола.
Он прекрасно понимал, что блестящим продвижением по службе он был обязан не своей интеллигентности или скромному образованию, но упорству, смирению и умению держать язык за зубами.
Даже в сильнейшем подпитии не говорил ни о чем другом, кроме о своем любимом Ухове на реке Нарвой, где привел девушку в сарай, за что получал от отца по морде, и о какой-то Марине, которая мускулистыми ногами утрамбовывала капусту в бочках.
Надо все же знать, что светлое будущее открыл перед ним старый фронтовик, капитан Анатолий Клемято, который высмотрел его среди ревностных белостокских милиционеров, похвалил его лесное прошлое, увенчанное сотрудничеством с советскими партизанами, достижения в спорте и в стрельбе, а потом направил на законченный курс обучения для политруков.
Капитану Клемято отплатил Баньяк непримиримой борьбой с реакцией на Белостокщине, что его благодетель оценил, хваля перед своими хозяевами простоту действий своего питомца: «Вот Вася Баньяк, молодец. Для него каждый, кто до войны сдал экзамен на аттестат зрелости, это реакционер».
Счастье Баньяка в родной стороне продолжалось нескольких лет, зато в вроцлавском UB, куда попал за своим покровителембыстро закончилось.
Капитан Клемято уехал к братским немцам, которыми руководил товарищ Ульбрихт, а на его место прибыл майор Фридман, который только ждал случая, чтобы избавиться от недоучки подчиненного и принять на его место своего приятеля, бывшего товарища из KPP, Эдварда Марчука.
Папка, которую сейчас Баньяк вертел в огрубевших от плуга пальцах, была в его понимании именно таким притеснением со стороны Фридмана, она должна была продемонстрировать некомпетентность Баньяка и подготовить почву для проявления сердца Марчуку.
Баньяк в очередной раз просмотрел содержимое папки и в очередной раз смочил пол густой слюной.
Кроме короткой заметки о нахождении останков и рапорта судебного медика, лежала там записанная карандашом карточка, содержание которой было капитану неизвестно, несмотря на то что сформулирована языке, который неоднократно слышал в костеле в Ухове, а именно на латыни.
Череп трещал у него от мысли, что это очередная ловушка Фридмана.
Он уже видел мысленным взором, как майор рекомендует ему расширить общие знания и издевается над невежеством с его собственной секретаршей, пани Ядзей Веселовской, на внимание которой Баньяк напрасно претендовал, в то время как Фридман добился его после нескольких кратковременных и решительных атак, в точности которых мог бы ему позавидовать генерал Владимир Глуздовскийзавоеватель крепости Вроцлав.
Капитан снова подошел к окну, посмотрел на пустую площадь у синагоги и припомнил красивую формулу аборигена («превознесенная жемчужина еврейской архитектуры»), который использовал, впрочем, когда-то на приеме в президиуме Городской Национальной Рады, вызвав насмешливый шепот майора Фридмана, просочившийся в изящное ушко панны Ядзи.
И вдруг Баньяка осенило.
Перестали его раздражать крики детворы, которая спорила, кто в игре будет «немцем», а кто «поляком».
Трудное слово «абориген», который в 1950 году был во Вроцлаве на повестке дня и должен быть немедленно усвоен менее просвещенными представителями новой власти, направило мысли капитана к другой рожденной во Вроцлаве половиненемцу, которого он ненавидел уже только за то, что тот предшествовал свою фамилию недавно полученным званием доктора.
Баньяк сплюнул еще раз, одновременно удобряя землю в горшке с папоротником, и открыл дверь к секретариат. Панна Ядзя поправила искусную прическу a la Ингрид Бергман и выжидательно посмотрела на своего шефа. Он любил этот взгляд, полный покорности и готовности к действию.
Бросил коротко и резко:
Отправить двух людей в штатском в Университет к Манфреду Хартнеру. Нужно его сюда препроводить. Как можно скорее! И принести мне его портфель! Также как можно скорее! Ну, живо!
Доктора Манфреда Хартнера, того доктора, который уже когда-то у нас был? уточнила панна Ядзя.
Это не санация! заорал. До санации это были доктора и профессора! Теперь все равны!
Он увидел беспокойство в глазах панны Ядзи. Вышел из секретариата, наполняясь своей властью и думая о мощных ногах Марины.
Вроцлав, вторник 25 апреля 1950 года, одиннадцать утра
Капитан Баньяк закончил читать персональное досье Манфреда Хартнера, когда панна Ядзя проинформировала его о прибытии того же. Баньяк ответил, что примет его позже, и вышел из кабинета прямо в коридор.
Пройдя арестованных, толпящихся простых, обычных ребят из мазовецких сел, спустился на завтрак в столовую. Там он съел томатный суп и легкое на кислом. Оба пустые тарелки вытер тщательно хлебом и только теперь выпил стакан чая и сотку водки. Он почувствовал, что похмелье уходит, отправился в свой кабинет, включил радио и выслушал сигнал с башни Мариацкого костела в Кракове.
Шаги идущего по башне хранителя и последующие фразы сигнала усыпили его, и только шлягер Марии Котербской «Мчатся по рельсам небесные трамваи» вырвал капитана из состояния легкого сна, во время которого плавал в заводях реки Нарвы.
После пробуждения застегнул мундир, прошелся по нему щеткой, застегнул толстый ремень, не приняв к сведению растущий живот, и открыл дверь в секретариат.
Входите, бросил кратко лысеющему шатену, который сидел на стуле и просматривал заметки на неизвестном Баньяку алфавите.
Капитан сидел за столом, а шатену указал на единственный стул в этой комнате. Он достал портсигар и придвинул ее своему собеседнику под нос. Когда тот отказался, Баньяк почувствовал, как внутри у него вскипает гнев. Этот швабский ублюдок, подумал он, пренебрегает моими папиросами.
Фамилия и имя? сказал, с трудом подавляя гнев.
Доктор Манфред Хартнер, ответил допрашиваемый чистейшим польским языком, без следов немецкого «r».
Профессия?
Преподаватель.
Где работаете?
Вроцлавский Университет, Институт Классической Филологии.
Что преподаете?
Греческий древний. А строго говоря, аттический диалект.
Не умничайте, прошипел Баньяк. Происхождение?
Интеллигенция. Отец Лео Хартнер, директор Университетской Библиотеки во Вроцлаве, мать мояполька, Тереза из Янкиевцов, хозяйка дома.
Хозяйка, повторил Баньяк жестоко и нанес болезненный удар:Вы, следовательно, полушваб, то есть полугитлеровец, да? Правда, фриц?
То, что я полунемец, сказал еще тише Хартнерне значит, что я гитлеровец. Слышите, пан капитан, как я говорю по-польски? Я чувствую себя вроцлавцем, и в этом городе я хочу жить, проживать и работать.
Ты останешься тут, если мы согласимся на это, прервал его Баньяк. А прежде всего, тогда получишь разрешение, когда изменишь это фашистские имя, понимаешь? Например, на «Мартин». Красивое имя, да, Мартин? Не дождавшись реакции, он зарычал:Дата рождения?
16 сентября 1923 года.
Что делал во время войны?
В 1942 году я получил аттестат во вроцлавской Гимназии св. Матвея. Хартнер вынул из портфеля биографию и перечислял важные даты из своей жизни:В сентябре того же года я был мобилизован и сражался в отрядах Африканского корпуса. 13 мая 1943 года, после капитуляции в Северной Африке, попал в английский плен. С июля 1943 по 16 мая 1945 года я находился в различных лагерях военнопленных на Ближнем Востоке. В мае 1945 освобожден из лагеря в Бейруте и вернулся в Вроцлава. В ноябре того же года я поступил в польский Вроцлавский Университет, где занялся изучением классической филологии. Дипломную работу я написал в прошлом году, а докторскую защищал через месяц.
У вас быстрый темп.
За магистра признали мою выпускную работу из гимназии. Диссертацию написал под руководством профессора Виктора Стеффена. Работа носит латинское название.