Глава 2. Коллеги
Легковые автомобили и мотоциклы при движении по городу должны быть снабжены двумя номерными знаками, а также сигнальным аппаратом, подающим явственно слышные сигналы. Предельная скорость не должна превышать 25 километров в час.
В сущности, все оказалось не так страшно.
Группа, выехавшая на место преступления, состояла из пяти человек, если не считать шофера. В нее входили Опалин, старик, которого, как оказалось, звали Карпом Петровичем Логиновым, фотограф Спиридонов с громоздким фотоаппаратом на сложенном штативе, судмедэксперт Владимир Митрофанович Шаповалов и, собственно, сам Казачинский.
Его немного разочаровало, что им выделили не новенький автобус, а обычную старую машину, и вдобавок ко всему открытую, что при переменчивости московской погоды представляло немалые неудобства. Но июльское солнце светило ярко, ветер бил в лицо, и Юра повеселел. Он решил, что ехать в машине, пусть и толкаясь локтями на тесном сиденье, было даже лучше, чем задыхаться от жары в просторном автобусе.
Подробности его биографии недолго были секретом для окружающих, и едва машина выехала за ворота, к Казачинскому как-то сама собой прилепилась кличка «трюкач».
А ты в «Чапаеве» снимался? спросил Спиридонов, щуря свои маленькие, но необыкновенно внимательные глаза.
Юра признался, что нет, не снимался, но знает ребят, которые там были заняты в массовке.
Слушай, трюкач, а ты к нам надолго или так? спросил Шаповалов.
Как получится, уклончиво ответил Юра. Он увидел устремленные на него взгляды, в которых читалось что угодно, кроме одобрения, и тотчас пожалел о своей уклончивости, но было уже поздно.
Ты, главное, в обморок при виде крови не падай, добродушно посоветовал Шаповалов, блестя очками. А то мне приходится бросать труп и оказывать помощь сотруднику. На что это похоже?
Все заулыбались.
А что, труп претензии какие-то предъявляет? выпалил Казачинский, и его импровизированная шутка, отдающая черным юмором, немного разрядила обстановку. Сидящие в машине засмеялись.
Форма у тебя, конечно, это что-то, заметил Спиридонов, разглядывая устаревшие петлицы на воротнике Казачинского. Надули они тебя на складе. Знаешь что, ты лучше в штатском пока ходи у Вани в группе это разрешается. Вот если начальство пожалует не наше, а откуда-нибудь сверху, тогда да, могут быть неприятности. Хотя ты всегда можешь сослаться на то, что только что поступил в угрозыск.
Казачинский слушал и кивал. Значит, для них человек со шрамом был просто Ваня. Старик, как он успел заметить, фигурировал в дружеских разговорах как Петрович, но как-то подспудно ощущалось, что Ване оказывают больше уважения и к нему обращаются с большим почтением. «Такой жуткий шрам, думал Казачинский, поглядывая на рубец возле виска Опалина, конечно, достался ему в каком-то деле Наверное, чуть не убили его. Опасная у них работа Но я ведь знал, на что иду. Знал? И в любом случае»
Ваня, а это правда, что у нас звания введут, как в Красной армии? спросил Логинов у Опалина.
Кто сказал? Иван нахмурился.
Да слухи ходят.
Ну раз Петрович говорит, значит, дело верное, засмеялся фотограф.
Захотят и введут, нас не спросят, усмехнулся Опалин. И будем все капитаны и лейтенанты. Возвращение к системе званий расценивалось современниками неоднозначно; многим казалось, что это шаг назад, который не может принести ничего хорошего.
Не-не, я меньше чем на полковника не согласен, встрепенулся Шаповалов.
Он был молодой чуть старше тридцати жизнерадостный круглолицый весельчак, и ничто в его манерах не напоминало о его непростой профессии.
Мы тебя генералом сделаем, пообещал Петрович, ухмыляясь. Генерал Шаповалов, на которого никогда не жаловались пациенты
Ха-ха-ха!
Генерал с собственным кладбищем! Чего не о каждом можно сказать! с пафосом объявил Спиридонов.
Да, это признак настоящего генерала, заметил Опалин, улыбаясь.
Заслужил, товарищи! Заслужил! Днем и ночью трудился без устали! прокричал Шаповалов, важно поднимая указательный палец, и все захохотали так, что на них стали оглядываться из соседних машин.
Голова у Казачинского шла кругом. «Ведь где-то убили человека. Может быть, тело еще не остыло а мы едем туда и смеемся. В тесной гимнастерке было жарко, лучи солнца слепили, он надел фуражку, которую держал на коленях, и поправил козырек. Но, с другой стороны, солнце ведь светит, несмотря на то, что кто-то умер. И жизнь как-то продолжается»
Пока они стояли на перекрестке, общий разговор принял совсем неожиданное направление. Кто-то упомянул Ромена Роллана, который как раз в эти дни гостил в Советском Союзе, и выяснилось, что Петрович и доктор читали его книги и имели о них собственное мнение, отличающееся от газетных панегириков.
Неплохо пишет, сказал Шаповалов. Но французисто.
Это как? спросил Опалин с любопытством.
Ну, понимаешь, человек старается, и вроде бы герои у него есть, и события разные он умеет подать, а глубины нет. Вроде как тебе обещали описать море, а присмотришься это не море, а лужа.
Нет, решительно объявил Петрович, ты не прав. Я понимаю, что ты имеешь в виду, но море не его тема. У него цель другая. Кто-то описывает море, а кто-то парус.
А еще кто-то ракушку на берегу. А если мне неинтересны ракушки? И вообще, все французские писатели одинаковые: блеска много, а копнешь кроме него, ничего-то и нету. Куда им до наших
Угу, до Алексея Максимыча, например, ехидно ввернул фотограф.
Я не о современных. Впрочем, я ничего против Горького не имею
От Казачинского не укрылось, что вместо последней фразы судмедэксперт собирался сказать что-то едкое, но передумал может быть, из-за его присутствия. Горький был иконой настолько, насколько может быть ею человек в стране, официально являющейся противницей любых религий. Среди писателей он занимал исключительное положение и считался непререкаемым авторитетом во всем, о чем пожелал бы высказаться, начиная от политики Муссолини и заканчивая проблемами ядерной физики. В его честь были названы огромный город, лучшая улица Москвы и грандиозный парк отдыха, не говоря о сотнях прижизненных статуй, о кораблях и самолетах, о колоссальных тиражах и подписанных его именем статьях на первых страницах газет. Но несоответствие реального таланта и масштаба раздуваемой вокруг Горького шумихи уже тогда бросалось в глаза и не на шутку задевало тех, кто любил и ценил настоящую литературу. В сущности, он был хитрый мужик, который сидел на одной лавочке с Толстым и Чеховым и сначала, при царском режиме, умело эксплуатировал свой образ человека из народа и гонимого борца за справедливость, а после революции благосклонно внимал всем преувеличенным хвалам в свой адрес. Распознать его человеческое лицо под масками, которые он носил и исподволь навязывал окружающим, было нелегко, потому что весь он, начиная с хлесткого псевдонима, состоял из эффектов, из игры, то тонкой, то топорной, одним словом из мнимостей. Как колобок, он долгое время ускользал от всех и свои выдуманные или истинные неприятности всегда оборачивал в свою пользу, что является признаком манипулятора высочайшей пробы, но как и в сказке однажды неминуемо должен был нарваться на лису или, вернее, на лиса, который таких манипуляторов заглатывал пачками. Внешне, впрочем, все выглядело вполне пристойно: товарищ Горький больше не мог лечить свой туберкулез на фашистском Капри и вернулся в СССР, где ему создали наилучшие условия для работы оттяпали прекрасный особняк Рябушинского у учреждения, которое порядочно его загадило, сделали ремонт, завезли мебель, приставили секретарей ну и охрану, само собой, потому что писателя обидеть может каждый, а ему этого вовсе не нужно. И сейчас, летом 1935 года, Горький продолжал сочинять «Жизнь Клима Самгина» последний роман, который подводил под его творчеством черту, роман многословный, обширный и слишком умственный для настоящего произведения искусства; роман, в котором вроде бы есть все и в то же время чего-то мучительно не хватает.