Сыщик замер в центре зала, пристально осматриваясь и иногда переводя взгляд на свою панаму, словно она служила ему компасом. Наконец он приметил искомое и стал прокладывать себе путь через столики, загроможденные блюдами с наггетсами. Я присмотрелся и возликовалтам был Горазд!
Еще плотнее прижимаюсь к колонне. Горазд никак не реагирует на появление сыщика, тот аккуратно присаживается к нему за стол. Я, разумеется, не слышу, о чем они беседуют, но это ясно и без слов. Детектив извлекает из кармана наживкубраслет, который я передал ему несколько часов назад. Горазд, не сказав ни слова, забирает украшение и прячет его в карман. Он, возможно, все понял, но не подает виду. Я размышляю, направиться ли мне к ним сейчас или дождаться, когда сыщик уберется восвояси. У меня нет цели обличать Горазда, все и так на поверхности, поэтому присутствие постороннего ни к чему.
Я терпеливо жду в засаде. Детектив поднимается, нахлобучивает панаму и следует к выходу. Выглядит он униженным. Я собираюсь с духом. Сейчас или никогда. Я подойду к нему и потребую сатисфакции. Или хотя бы оставить меня в покое. Я скажу ему, что творчество не терпит контроля, соглядатаев, контрактов и прочих мелочей, потому что в мелочахдьявол, то есть, он, Горазд. Я скажу, что он не на того напал, потому что с меня нечего взять, я ничего не знаю о том, что ему нужноо книге, настоящей книге, а не натужной выдумке, книге, написанной мною о самом себе, но при этом интересной миллионам, о, чего уж там, шедевре. Я скажу, что не умею писать таких книг и никогда не умел. Я скажу, что я поденщик, ремесленник, призрак, но никак не писатель, потому что писателиэто те, кому плохо оттого, что они писатели, это те, кто пишут в стол, в сердце, в гроб, в могилу. Ты читаешь их книги и мечтаешь закончиться в тот миг, когда заканчивается одна из них. И если ему требуются мои извинения, то пожалуйста, я принесу ему извинения. Но если он их не примет, если продолжит требовать, запугивать, если скажет, что ничего не закончилось, что я должен что-то написать и чем быстрее тем лучше тогда я убью его. Я схвачу с чужого стола нож и раскромсаю ему лицо, придушу, разгрызу сонную артерию, если потребуется. Я уничтожу в его лице любое напоминание о том, что у меня могло быть писательское будущее. Сотру в порошок надежду написать что-то стоящее. Она мне не нужна.
Я делаю шаг от колонны и вдруг вижу, как к его столику подходит еще один человек, он мне не знаком. Гораздсамо гостеприимство. Он поднимается навстречу собеседнику, усаживает его на стул, где еще недавно сидел детектив, делится с ним заранее припасенной чашечкой кофе. Горазд разглагольствует, улыбается, жестикулирует. Его собеседник пожимает плечами, отворачивается, качает головой. К кофе он так и не притронулся, словно опасаясь отравления. Что-то мне все это напоминает. И тут до меня доходит. Это его очередной «клиент». Очередной я. Наверное, прямо сейчас Горазд ему заливает о книге, настоящей книге, которая будет интересна миллионам. Вот же говнюк.
И да, в моих силах разрушить его планы. Это будет так: я подойду, бесцеремонно усядусь рядом и, не обращая внимания на Горазда, расскажу ничего не подозревающей жертве, что его ждет: слежка, травля, чудеса в решете, что в скором времени обернуться проклятием. Я сделаю все от меня зависящее: спасу из его лап хоть кого-то, кроме себя.
Но слишком поздно. Встреча на фудкорте быстро заканчивается. Человек, не прощаясь, спешит прочь. Теперь мне ничего не мешает попытать счастья в переговорах с Гораздом. Но Если бы здесь был сыщик в панаме, то я думаю, что он согласился бы со мной: собеседник Гораздаэто моя главная зацепка.
Глава тридцать вторая
Здравствуй, Лида. Скорее всего когда ты прочтешь этот текст, меня не будет в живых. Я бы хотел сказать, что постараюсь избежать такой развязки, но дело в том, что от меня здесь уже ничего не зависит. В какой-то момент я потерял веру, что в этой истории возможен хэппи-энд. И я имею ввиду не эту историю, а в целоммою жизнь. Точнее, нашу с тобой жизнь.
Я примерно представляю, что ты будешь чувствовать, когда узнаешь о моей гибели. Это будет что-то в таком духе: Ничего удивительного. Да, тебе будет ужасно жаль, ты сочтешь, что я этого не заслужил, но в глубине души согласишься, что так и должно быть. Что так проще для нас обоих. Но я сейчас не об этом.
Я сейчас о Греции. Помнишь тот пляж, с которого было видно взлетающие самолеты? А еще Кносский дворец, наглых афинских таксистов и ту крохотную гостиницу в Ираклионе, где ужасно скрипели половицы и ты, переступая с одной на другую, умудрилась исполнить вступление к Seven Nation Army?
Ты потом в шутку говорила, что после Греции я тебя разлюбил, потому что у нас больше не было ни одного совместного отпуска. Но правда в том, что все наоборот, только после Греции я и любил тебя по-настоящему. Только это такая любовь, которой любят не женщину, а потрясающий фильм или шедевральную картину, или дорогое украшение в витрине ювелирного. Я знал и не отступлюсь: ты совершенство. Но совершенствоудел знатоков, маститых критиков, а я, я не понимал тебя и наполовину, не знал всей глубины, масштаба и размаха.
Думаю, читатель несколько удивится повороту. До этого в книге твое имя появлялось в лучшем случае полдесятка раз, а тут такое признание. Это объясняется просто: мне неловко перед тобой за себя. Наше время движется в разных направлениях: вскоре я стану прошлым, а у тебя, безусловно, есть будущее. Мне неловко, что мы с тобой так не совпали, вернее, что я не совпал с тобой, потому что с остальным миром ты уживалась прекрасно.
Все, что я написал, было написано только для тебя. Так поступают многие писатели: они выбирают некий ориентир, рисуют образ идеального читателяпонимающего, умного, эмоционального. Того, кто гарантированно прочтет книгу правильно. Многие в качестве такого ориентира выбирают своих родителей, знакомых или кумира. А я выбрал тебя. Может быть, поэтому я написал так мало. Ты была фильтром, который останавливал поступление в мир скверной литературы. Написав рассказ или повесть, я прикидывал, как ты отреагируешь на них, заинтересуют ли они тебя или же заставят скучать. И если у меня было подозрение, что твоим вердиктом будет неуд., то я просто стирал написанное.
Нет, я не пытаюсь обвинить тебя в том, что был недостаточно плодовит. Напротив, я благодарен тебе за это. Ведь в конце концов, Антитезу-то я написал и даже опубликовал. И если бы мне выпала возможность изменить в этой книге хоть что-то, то единственное, что бы я добавилстрочку в самом начале: Посвящается моей жене Лидии. Многие в таких случаях указывают, за что именно объект посвящения удостоился такой почести и делают приписку: Спасибо за то, что пробудила меня ото сна, за вдохновение, за мотивацию написать эту книгу, за наших семерых детей, двое из которых не от меня, за уют, за секс, за то, что никогда не критикуешь мои идеи, и т.д. и т.п. Но мне добавить особо нечего. Вернее, я бы мог написать абзацы текста, но главного так и не сказал бы.
Когда я начал печатать на заминированной машинке, я еще не знал, что мне предстоит написать книгу. Иначе я обязательно начал бы с посвящения. Сейчас уже не отмотать назад, но лучше поздно, чем никогда. Эту книгу, эту дикую, несусветную, невообразимую и странную книгу я посвящаю тебе. Всю без остатка. Каждую ее букву, строчку и пробел. Посвящаю ее тебе такой, какая она есть. Возможно, мне стоит принести за нее извинения, она могла быть лучше, чище, мастеровитее, но важнее, что последние написанные мной строчки будут твоими. При условии, конечно, что тебе удастся их прочесть.
Послушай, Лида, я никогда не был писателем. Все это было изящной позой, поводом отказаться от поиска нормальной работы. И знаменитости из меня тоже не получилось. Не говоря уже о миллионере. Но знаешь, кем я был по-настоящему? Человеком, который знает тебя как свои пять пальцев. Возможно, это лучшее, что я сделал в своей жизниузнал тебя.
Я знаю тебя настолько, что единственный, кого я не подозреваю в сговоре с Гораздомэто ты. Мыловаров, Аида, нанятый мною сыщик, журналисты, которые сначала превозносили меня до небес, а потом смешивали с грязью, все они были под пятой Горазда. Я знаю, что это звучит как теория заговора, но у меня есть основания так думать. И только в тебе я увереннет силы, которая обратила бы тебя против меня. Даже если это сила, которая вечно хочет зла и вечно совершает благо. Даже если это я сам.