Вокруг, как водится, невесть откуда появились зеваки. Точно выпали с неба вместе с последними каплями дождя. Солидный мужчина в чёрном костюме принёс мою одежду и помог мне натянуть её на себя. Притопал тот самый городовой, что дежурил у Гостиного дворас его комплекцией глагол «прибежал» был бы абсолютно неуместени, грозно покрикивая, быстро оттеснил зевак.
Надо послать за доктором, предложил кто-то из них.
Послали уже, отозвался сердитый бас.
И верно.
Пропустить! прокаркал кто-то за спинами зевак. Пропустить! Все пропустить врач!
Этот голос был мне хорошо знаком. Он принадлежал доктору Азенбергу. Сам доктор был из немцев и носил двойное имяКлаус Франц, однако в Кронштадте, так уж повелось, к нему обращались Клаус Францевич.
На самом-то деле у батюшки нашего доктора тоже было двойное имяЛев Альберт. Именно так! И вот попробуйте-ка выговорить: Клаус Франц Львович Альбертович. Тут и язык сломать недолго. Вот у нас и переиначили. Доктор давно привык и нисколько не обижался. Тем более что у них в Германии величать по отчеству и вовсе не принято.
Зеваки расступились, пропуская доктора, и вновь сомкнули ряды за его спиной.
Барышня, пропустить врач, попросил доктор.
Она даже головы не повернула. Городовой попытался тактично отстранить её от тела, да куда там! Барышня вцепилась намертво. У доктора тут и вовсе не было ни единого шанса. Маленький и жилистый, он, если бы не седая бородка клинышком, вполне сошёл бы за подростка. Мне же лично Клаус Францевич больше напоминал голодающего гнома. Его неизменный тёмно-синий камзол, по словам самого доктора, считался невероятно модным в Германии. Считался, по крайней мере, когда Клаус Францевич был ещё молод, но, вообще-то, с тех пор много воды утекло.
Барышня, пропустить! снова прикрикнул доктор.
Он опустился рядом с юношей на колени, не обращая внимания на то, что оказался прямо в луже, однако свой саквояж поставил туда, где посуше. Барышня продолжала тормошить утопленника.
Ладно, будет! строго прикрикнул на неё моряк.
Та удивлённо подняла голову. Моряк приобнял её за плечи и отстранил от тела.
Вот так вот, уже тише и куда добрее промолвил он.
Доктор незамедлительно склонился над юношей. Зеваки подались поближе. Городовой прикрикнул на них, и те отпрянули обратно. Пока Клаус Францевич колдовал, моряк, аккуратно свернув верёвку в кольцо, протянул её мне:
Ваша? спросил он.
Я отрицательно помотал головой.
Где вы её в-взяли?
Да вон, прямо тут на углу валялась, моряк махнул рукой туда, где канал делал поворот. Я ещё подумал: как кстати. Прямо по размеру, да и крепкая, не гниль какая-нибудь. Не иначе, ваш ангел сегодня не дремал на посту.
В ответ я смог только кивнуть.
Поди, обронил кто, сказал городовой. Сегодня торговля рассуетилась спозаранку.
Ну, тогда ищите, чья пропажа, ответил моряк, отдавая ему верёвку. А у меня, извините, служба.
Он лихо козырнул на прощание, и так быстро исчез за толпой, словно растаял в воздухе. Я же чувствовал, что превращаюсь в ледяной памятник самому себе. Доктор медленно поднял голову.
Ну что там, Клаус Францевич? простучал я зубами.
Как морзянку отбарабанил. Барышня моментально умолкла, вся обратившись в слух.
Я сказать плохой новость, вздохнул доктор. Он умирать. Вы, Ефим, должен греться. Быстро! Иначе будет ещё один плохой новость. Тут я не могу помогать. Простите.
Последнее было обращено к барышне. Она медленно кивнула, стоически воспринимая «плохой новость», но не удержалась и спрятала лицо в ладонях. Я набросил ей на плечи свой плащ. Холодный ветер тотчас грубо напомнил, сколь непрактично благородство. Его поддержал доктор, велев мне незамедлительно убираться куда-нибудь в тёплое место. То есть, велел, конечно, со всей своей немецкой тактичностью, но суть была именно таковой.
Иначе быть вам, Ефим, полный каюк! пообещал он.
Надо сказать, в этом я с ним был полностью согласен.
* * *
От места происшествия до полицейского отделения было рукой подать. Не прошло и десяти минут, как я, переодевшись в сухое, сидел в начальственном кабинете. В углу пыхтел самовар, а Вениамин Степанович самолично заваривал нам чай.
Это дело он никому не доверял. Только один раз, сразу по приезде, Вениамин Степанович отведал чаю, который специально для него заварил наш бессменный дежурный Семён. Приличный чай, кстати, я себе домой такой же покупаю. Однако, едва Вениамин Степанович сделал первый глоток, в воздухе запахло суровыми карами. Во взгляде инспектора явственно читалось: «ежели вы рассчитывали вытурить меня из Кронштадта вот этой вот пакостью, то вы, братцы, сильно просчитались». Впрочем, тогда гроза прошла стороной, но с тех пор Вениамин Степанович заваривал чай самостоятельно.
Купил он его, кстати, тоже сам, у китайцев в Гостином дворе. Причём за такие баснословные деньги, что, по мне, так они ещё должны были поднести инспектору фарфоровый сервиз, а не просто кланяться с хитрющими улыбками на физиономиях!
Итак, что там стряслось, Ефим? спросил Вениамин Степанович, когда священнодействиеиначе процесс заваривания чая в его исполнении никак нельзя было назватьзавершилось, и он поставил передо мной кружку. Пейте и рассказывайте. Именно в таком порядке.
Спасибо, сказал я и осторожно отхлебнул.
Чай был горячим, но уже не кипяток, и у него был странный привкус. Из кружки ощутимо тянуло палёным. А ведь китайцы знали, кому чай отпускали. Семён их сразу предупредил, кто их важный покупатель и чем это может для них кончиться, так что вряд ли они бы осмелились столичному инспектору втюхать какую-нибудь дрянь.
Я сделал ещё глоток, решил, что на вкус всё-таки неплохо, даже оригинально, и сказал:
Да, в общем, рассказывать толком нечего, Вениамин Степанович. Когда я появился, бедняга уже тонул и спасти его, увы, не удалось.
В этом была вся суть, но инспектору подавай детали: кто где стоял, что делал, что говорил. Я понимаю, в сыскном деле всякая мелочь должна быть на своём месте, но не раздувать же ради этого из мухи слона! Вот, скажите на милость, какая, к примеру, разница: «спасите» или «скорее» кричала барышня? Я, пока подробно изложил всю историю, успел обсохнуть и допить чай.
Хорошо, Ефим, сказал инспектор. Последний вопрос. Почему он тонул?
Я даже не сразу нашёлся, что ответить. Вроде бы, это было совершенно очевидно.
Так вода леденющая, Вениамин Степанович. Руки-ноги свело, и привет. Да и пловец из него, прямо скажем, неважный. Барахтался кое-как, да и только.
Это объясняет, почему он утонул, недовольно проворчал инспектор. А вот почему он вообще в канале оказался?
Наверно, онсамоубийца, ответил я.
Наверно? строгим тоном переспросил инспектор.
Барышня ругала его как самоубийцу, сказал я. Но действительно ли он сводил счёты с жизнью или она так оценила его идею искупатьсятут я сказать не берусь. В любом случае, случайно он в канал упасть не мог. Там решётка. Дырявая, правда, но не настолько, чтобы её не заметить. К тому же, он разделся. Значит, собирался прыгать.
Скорее всего, согласился инспектор. Но, возможно, у него были для этого какие-то другие причины.
Например, барышня, усмехнулся я. Которая решила избавиться от настойчивого кавалера и перебросила его через двухметровую решётку.
Как версия это вполне допустимо, неожиданно согласился инспектор. Но в ней, Ефим, есть два изъяна: слабый мотив и слабая физическая подготовка самой барышни. Она не смогла бы перебросить через решётку даже такого, как наш утопленник. Если только заставила перелезть самому. Вы не заметили у неё в руках, к примеру, пистолет?
Нет. Да не она это, Вениамин Степанович, вступился я за девушку. Стала бы она тогда на помощь звать?
Инспектор покачал головой.
Ну, звала-то она, положим, не слишком активно, сказал он. Другая бы на её месте сиреной завывала.
Главное, дозвалась, возразил я. Всего одним криком, можно сказать.
Да, это важно, согласился инспектор. Но это не объясняет, почему юноша оказался в канале. Почему, Ефим?
Его указательный палец, как револьвер, нацелился на меня, требуя незамедлительного ответа. Вот так сходу у меня была только версия о самоубийстве.