На одной из них, Дейдре Прак, он и женилсяпричем как раз вовремя. Мой отец родился через три месяца после свадьбы, весной 1930 года. Достопочтенный Тео Серж Нантер. Никаких унылых викторианских имен, вроде Александра и Дейдры. Они вернулись в Англию и какое-то время жили в этом доме, предположительно потому, что вдова Генри, моя прабабушка Эдит, была при смерти. Когда она умерла, в Англии их уже ничего не держало, и по какой-то неизвестной мне причине они вместе с наследником обосновались в Женеве. Ящики с бумагами Генри и остальная мебель из Эйнсуорт-Хаус остались в доме на Альма-сквер, под присмотром моих двоюродных бабушек Хелены и Клары. Мэри, которая была на два года старше Хелены, в 1922 году вышла замуж за священника, преподобного Мэтью Крэддока, у которого был приход в Фулеме.
Александр и Дейдра вернулись в Англию за несколько месяцев до начала Второй мировой войны, а три года спустя мой отец стал посещать Сент-Полз-Скул. Когда ему исполнилось четырнадцать, его мать сбежала с американским военнослужащим. Подорвавшись на собственной мине, Александр развелся с ней, женился в третий раз и вместе с супругой уехал в Венецию. Там они жили следующие двадцать лет, на четвертом этаже грязного старого палаццо, о котором можно было бы сказать, что он расположен в закоулке, не будь этот закоулок каналом. В 1965-м я жил там неделю вместе с родителями. Год спустя, после того как Александр скончался от рака легких, мой отец стал лордом Нантером. Помню, меня, десятилетнего мальчика, потрясло, как много дед курил. Я подсчитал: чтобы выкуривать восемьдесят сигарет в день, по пять в часзавидное достижение, он должен был начинать в восемь утра, а последнюю выкуривать в полночь. Меня восхищала его несгибаемость, и я дал себе клятву, что последую его примеру.
Тем временем Хелена и Клара жили на Альма-сквердве старушки, упустившие шанс выйти замуж, потому что мужчины, которые могли жениться на них, погибли в войну 1914 года. Иногда по воскресеньям мы с сестрой Сарой и родителями заходили к ним во время послеобеденной прогулки, и они угощали нас чаем, шоколадным тортом, мэрилендским печеньем и меренгаминикаких бутербродов. Мой отец был адвокатом, состоятельным, но не богатым, и мы жили в большой квартире на Мейда-Вейл. Только повзрослев, я осознал, что особняк на Альма-сквер принадлежит ему, оставлен ему его отцом и однажды, по всей вероятности, перейдет ко мне. Это был всего лишь дом, забитый всяким древним хламом, где жили мои двоюродные бабушки и где чай был вкуснее, чем в любом другом месте.
Мы с родителями и сестрой переехали в дом, когда умерла Хелена, а Клара спросила, не будет ли отец возражать, если она переселится в дом для престарелых. Клара прожила там много лет и умерла, не дожив нескольких месяцев до своего столетнего юбилея. Ее племянник, мой отец, умер вскоре после нее. К тому времени моя мать купила себе маленький дом в Дербишире, неподалеку от Сары, а мы с Салли и нашим сыном жили в доме на Альма-скверс тремя сундуками документов, копий научных трудов и дневников.
Салли презирала «семью», хотя тщательно следила, чтобы на конвертах все указывали ее имя как «достопочтенная миссис Мартин Нантер». Какой бы она стала, не разведись мы к тому времени, как я унаследовал титул, невозможно даже представить. Салли ушла задолго до смерти моего отца. Она была активным членом «Движения за ядерное разоружение», недолго сидела в тюрьме за то, что резала колючую проволоку периметра ракетной базы в Саффолке, а в середине восьмидесятых уехала в Гринэм-коммон, да так больше не вернулась. Я не видел ее с 1989 года, но до меня доходили слухи, что в любой коммуне и в любом обществе, где оказывалась Салли, она настаивала, несмотря на наш развод, чтобы ее называли леди Нантер.
Через какое-то время после смерти моей прабабушки Эдит (ее никогда не называли Луизой, только вторым именем) три сундука переместились на чердак. Никто никогда не привлекал моего внимания к ним, поскольку в глазах большинства людей они утратили свою ценность. Ни один биограф не изъявлял желания взяться за жизнеописание Генри, но я помнил о сундуках, хотя если и думал о них, то лишь в одном аспекте: удивлялся, как удалось затащить их на пятьдесят шесть ступенек. Я даже предположил, что сундуки могли поднять через окно чердака снаружи, с помощью полиспаста. Возможно, так оно и было. Пять лет назад я поднял крышку одного из них и увидел строгие темно-зеленые и темно-синие переплеты нескольких научных трудов Генри, «Болезни крови», «Наследственная предрасположенность к кровотечениям», «Носовые кровотечения и предрасположенность к ним». Внизу у нас были экземпляры этих и других трудов Генри, но до той поры я ни один из них не читал. Совершенно естественно, мне никогда не приходило в голову изучить их, поскольку я полагал, что ничего в них не пойму, и оказался почти прав, когда пришло время их открыть.
Я бегу по каменным ступеням лестницы станции метро «Сент-Джонс-Вуд», и в руке у меня портфель, где лежит прабабушкин альбом с фотографиями: тот, который я считаю особенно важным. Он нужен мне, чтобы чем-то занять себя в Парламентено не в Палате лордов. На этой станции эскалатор на спуск не работал уже несколько месяцев и, вне всякого сомнения, еще несколько месяцев работать не будет. Это как-то связано с продолжением Юбилейной линии, насчет которой я задавал свой вопрос в понедельник. Ожидая поезда на платформе, я думаю, как хорошо будет, когда ветка метро дойдет до самого Вестминстера и я смогу добираться до здания Парламента без пересадки. А потом обзываю себя дураком. К тому времени, когда сюда дотянется линия метро, меня уже тут не будетот меня избавятся.
Сегодня Парламент закрывается на Пасху, и я еду туда только затем, чтобы взять в библиотеке пару книг, хотя могу зайти и в Палату, чтобы заработать выплаты, которые положены мне за каждый день, когда я миную барьер. Дебаты по законопроекту не особенно интересные, участвовать в них я уже не могу и поэтому сажусь перед лордом Уэтериллом, руководителем независимых пэров, бывшим спикером Палаты общин, и позади лорда Эннана, и полчаса слушаю. Телевизионные камеры движутся справа налево и слева направо, медленно и ритмично, потом снова сдвигаются влево и задерживаются на премьер-министре, пока она говорит. Камеры всегда направлены на нас, но замечаешь их только пять минут в первый день заседаний. Потом воспринимаешь их как должное.
Исполнив свой долг, я покидаю Палату и иду в библиотеку и у двери в бар сталкиваюсь с очень старым наследственным пэром, членом консервативной фракции, получившим известность тем, что в 1957 году он голосовал против допуска женщин в Парламент. Он говорит мнене сомневаясь в своем остроумии и смеясь собственной шутке так, что с трудом выговаривает слова, что из-за распространения феминизма женщины теперь не менструируют, а «фемструируют». Мне не удается выдавить из себя смех или даже улыбку. Я вспоминаю Джуд, и меня вдруг переполняет любовь и жалось к ней. Старый антифеминист говорит, что у меня нет чувства юмора. Я качаю головой, беру свои книги и сажусь за один из столов. Запах в библиотеке напоминает мне о дедушке Александре. Пэры приходят сюда, чтобы покурить и почитать парламентские документы, а не только для работы или исследований. Посетители в библиотеку не допускаются, но когда узнают, что в этих помещениях курят, то удивляются, почему в библиотеке вообще разрешено курить. Разве это не вредно для книг, спрашивают они. Я не знаю, страдают ли книги, и запах табака мне не мешает, хотя я нарушил данную в Венеции клятву и не пошел по стопам Александра, за всю жизнь выкурив не больше пары сигарет.
Моя прабабушка Эдит, старшим сыном которой он был, запечатлела значительную часть своей жизни в фотографиях. Приблизительно до 1920 года это сепия, а позжечерно-белые снимки. Первый фотоснимок с помощью камеры был сделан в 1826 году, но любительская фотография стала возможной только в 1880-х с появлением широкопленочных фотоаппаратов. Генри и Эдит поженились в 1884-м, и, по всей видимости, она начала снимать пятью годами позже, используя ящичный фотоаппарат «Истмен Кодак» с удобной катушкой негативной бумаги. На одном из первых снимков запечатлен ее третий ребенок, Хелена, в возрасте трех месяцев; она наряжена в крестильную сорочку. Неужели Эдит купила фотоаппарат здесь? Маловероятно. Ее кузина Айсобел Винсент в 1886 году вышла замуж за американца и уехала в Чикаго, и поэтому «Кодак», скорее всего, был подарком от нее.