Эдуард ХруцкийМесто преступления - Москва
I.ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ
Ленинград. Январь. 1943 год
Трунов словно выплыл из крутящейся снежной серости подворотни. Прямо на Егорова. Как в сказке.
Егоров даже растерялся. Месяц они бегали по городу, и на тебена Лиговке спокойно выходит из дома сам Степа Трунов.
Трунов увидел Егорова и начал сбавлять шаг, но обшитые кожей белоснежные фетровые бурки сами ехали по наледи, и он не подошел, а скользнул к оперу.
Стой, Трунов, устало сказал Егоров и потянул пистолет из кармана.
Трунов поднял руки. Черт его знает, этого опера. Худой, кожа аж к костям приросла, мало ли какое у него нервное расстройство от голода. Пальнети конец.
Опусти руки и давай к трамваю.
На Дворцовую повезешь, начальник?
Нет, в Летний сад на прогулку.
Они подошли к трамваю, и Трунов заметил, как натужно и хрипло дышит опер, с каким усилием идет он против ветра.
А Егорову действительно было плохо. Видимо, доконал его голод и недосып. Да работа милицейская. В уголовном розыске в мирное время-то жизнь не сахар, а в блокаду
Слава богу, что трамвай пришел сразу, хоть от ветра укрыться можно.
Они вошли в пустой вагон. Кондуктора не было и вообще никого не было.
Окна трамвая были забиты щелистой фанерой. Спинки скамеек, ручки, стены покрыла серебристая изморозь. Вагон нещадно трясло, ветер задувал с площадки, и Егорову было необыкновенно холодно. Он сжался на лавке, подняв воротник кургузого пальто и глубоко натянув кепку.
Задержанный сидел напротив. Не по-блокадному румяный, в богатом пыжике, в темно-коричневом кожане с каракулевым воротником, он с любопытством, беззлобно рассматривал Егорова.
Опер сдавал на глазах. Его лицо становилось все белее и белее. Егоров хотел что-то сказать, попытался приподняться и покачнулся на скамейке, потеряв сознание.
Эй, тихо позвал его Трунов и потряс за плечо. Эй.
Опер не отвечал.
Тогда он осторожно вынул у него из кармана пистолет, переложил в свой.
Трамвай заскрежетал на повороте. Остановился. Канал Грибоедова.
Трунов спрыгнул с подножки, свернул в первый же двор и растаял в ленинградской зиме
Москва. 4 сентября. 1982 год. 14.00
Ах какая осень висела над кладбищем! Солнце в церковных куполах переливалось. В безветрии тихо планировали на землю желтые листья.
Медь оркестра, приглушенная расстоянием, сливалась с голосами, доносившимися из дверей церкви.
На площадке перед церковью стоял автобус. Рядомлюди в темных костюмах и платьях.
Трое держат в руках алые подушечки, на которых ордена, медали, какие-то знаки.
Наград не очень много, но они все-таки есть. Провожающие подходят и рассматривают оценивающе, словно точно зная, что стоит за каждым орденом, каждой медалью, каждым почетным знаком.
Борис Павлович Громов посмотрел на часы и протиснулся сквозь толпу к Желтухину.
Тот стоял отдельно от всех, внимательно рассматривая резьбу на дверях церкви.
Степан Федорович, а где же Михаил Кириллович? Надо начинать похороны.
Ничего, Желтухин усмехнулся, покойник подождет. Ему торопиться некуда.
Желтухин отвернулся и подставил лицо солнцу. Был он в темном костюме, над карманом пиджака нашивки за ранения. И все.
Никаких колодок. Никаких знаков. Только ранения, два тяжелых и одно легкое.
Осеннее солнце окрасило седину, сгладило морщины на лице Желтухина. И стало молодым, снисходительным и ироничным.
У ворот кладбища остановились ухоженные Жигули и броские иномарки. Вылезали из них люди, совсем не похожие на чиновничью братию. Модно одетые, с громадными охапками цветов.
Они почтительно кланялись Желтухину. Тот кивал снисходительно. Как хозяин, начальник большой. Это деловая Москва приехала на похороны.
К воротам подъехала Чайка, шофер засомневался на секунду, притормаживая, а потом направил машину прямо к толпе у автобуса.
И она расступилась почтительно, эта толпа. Кто-то раньше всех успел открыть дверь.
Михаил Кириллович в светлом костюме, высокий, чуть грузноватый, вылез из машины. Кивнул всем. Направился к автобусу.
Печальная процессия прошла по центральной аллее, свернула на боковую.
А почему оркестра нет? спросил один из провожающих.
Михаил Кириллович не любит
Вот уже на могиле холмик возник, обложенный венками. Увели вдову, народ начал расходиться.
А Михаил Кириллович, Желтухин и Громов все стояли
Вот, Борис, сказал Михаил Кириллович, день этот надолго надо запомнить. Какой день-то сегодня?
Вторник, усмехнулся Желтухин.
Число какое, остряк?
Четвертое сентября.
Значит, похоронили мы Пашу Сергачева четвертого сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Михаил Кириллович произнес это со значением. Веско. Начальственно.
Кажется кем он был-то, Пашка? В приемной у меня сидел, без него, как без руки.
Желтухин опять усмехнулся иронически и зло.
Громов слушал почтительно, корпусом подавшись к говорящему.
Ну что же, ему спать вечным сном, а нам дела вершить. Пошли.
Миша, сказал Желтухин, на поминки зовут.
Назвал, наверное, кого ни попадя? Народ-то нынче нахальный, этики не понимает.
Нет, продолжал Желтухин, там только свои.
Ну если что? А где стол-то накрыли?
Да в Архангельском. Музыкантов позвали.
Это днем-то?
Все как ты любишь.
Пожалуй. Гpoмов, поедешь с нами, распорядился Михаил Кириллович. Пойди к себе в машину, позвони, чтобы дорогу нам расчистили.
По пути к машине Михаил Кириллович несколько раз останавливался, разглядывал памятники.
А кладбище ничего, сказал онконечно, не такое престижное, но ничего.
Миша, Желтухин взял его за руку, мне кажется, ты меня за дурака держишь.
Ты о чем?
Об этом деле с машинами.
А тебе денег мало? Как паук насосалсяну и сиди. У тебя ни расходов, ни трат.
Миша, не считай чужие деньги. Лучше будет, если ты мне мои отдашь.
Последнюю фразу Желтухин произнес жестко.
Ты, Степа, меня никак пугаешь?
А что мне тебя пугать, Миша. Ты же знаешь, у меня про твою жизнь все бумаги собраны. Хоть роман пиши из серии Жизнь замечательных людей.
Михаил Кириллович посмотрел на Желтухина. Недобро. Нехорошо посмотрел.
Получишь, скорпион старый. Получишь
4 сентября. 8.35
Врач медленно ввел иголку в вену, надавил на головку шприца.
Игорь Корнеев увидел, как лицо женщины, синюшноболезненное, начало постепенно розоветь, молодеть просто на глазах. Исчезли синие тени, губы словно налились кровью, в глазах появился живой блеск.
Вы можете говорить, Лариса Петровна? Корнеев подошел, сел рядом.
Да.
Как было дело?
В час ночи мне позвонил человек, сказал, что он говорит из Шереметьева, что он привез посылку от Николая.
От вашего мужа?
Да.
Где ваш муж?
В Лиссабоне, в командировке.
Вы сами попросили его завезти вам посылку?
Нет, он сказал, что переезжает во Внуково и утром улетает домой.
Куда?
Я не спросила.
Женщина откинулась на спинку дивана и закрыла глаза.
Воды, обронил Корнеев.
Не надо, спасибо.
Вы можете говорить?
Конечно. Их было двое. В масках и синих халатах. У них были пистолеты. Они потребовали деньги и чеки.
Вы отдали?
Да. Семьсот рублей и полторы тысячи чеков.
Что они еще забрали?
Магнитофон и мою дубленку.
Они угрожали вам?
Да. Кричали, страшно матерились.
Голоса вы их запомнили?
Один был грузин.
Почему вы так думаете?
Во-первых, акцент, а во-вторых, когда я потеряла сознание и потом пришла в себя, то один другого называл Нугзаром.
А дальше?
Грузин сказал: А бабенка ничего, только вроде концы отдала она. Второй подошел ко мне, пощупал пульс, засмеялся: Нет, сомлела немного и все. Грузин увидел у меня на шее цепочку, наклонился, маска упала.
Вы запомнили его лицо?
Да.