Подумав так, он беззвучно усмехнулся, но всё же прошёлся к мольберту, на котором до сих пор, уже отреставрированный, стоял «Особняк» Берга.
Интересное полотно. И, знаете, работа оказалась не такой простой.
Савельев всеми силами оттягивал расставание с картиной. И говорил. Много говорил. Будто надеялся, что Катя в последний момент изменит решение и оставит её для дополнительных исследований.
Тут по краям были затёки воды. Старые. Думаю, им было лет пятьдесят. От таких сложно избавиться. Савельев мизинцем, не прикасаясь к лаку, показывал на участки, о которых говорил.
Катя и Абрамцев переглянулись, но так и не успели ничего сказать, им помешал Максим. Он всё это время молчал, а тут стал расспрашивать о проделанной реставрационной работе. Сейчас, без кепки, он ещё больше напоминал отца. И голос Ровный, выдающий отдельные нотки глубины. Когда-то так же говорил Шустов-старший. Ну или почти так же.
О, тут всё интересно, с готовностью отвечал Савельев. По центру такого затёка краски оказываются светлыми, да. А вот по краю получается тёмный ободок из грязи и частиц пигмента. Ведь пигмент вымывается из центра и расходится по краям. Так вот, грязь убрать несложно, а пигмент устранить до конца не получается.
Я ничего не вижу.
Максим внимательно разглядывал указанное место. Потом достал смартфон и стал фотографировать и полотно, и мольберт, и стоящие поблизости стеллажи, и самогó Савельева.
Ну, в таких случаях приходится прибегать к тонировке. А вы, молодой человек
Вячеслав Алексеевич! твёрже сказал Абрамцев.
Да, да, Савельев неподвижно стоял у мольберта, но произнёс это таким голосом, будто дважды отмахнулся от надоедливого собеседника. Потом уже, смирившись, повторил спокойно: Да. Только скажите, что вы собираетесь делать дальше? Картина-то интересная.
Я
Это уже не наше дело, Вячеслав Алексеевич, вмешался Абрамцев. Уверен, Екатерина Васильевна лучше нас знает, как поступить с полотном.
Ну да, вздохнул Савельев.
Он и не надеялся услышать ответ. Помедлил несколько мгновений и наконец стал заворачивать картину в ткань.
Вскоре Савельев остался один. В своём тесном, пропахшем растворителями и масляными красками мирке, куда давно не пускал ни друзей, ни родственников. Собственно, за последние годы к нему никто и не напрашивался.
Когда-то Савельеву нравилось общение. Каждый человек казался таинственным полотном, покрытым своей лаковой плёнкой пожелтевшей, грубой и скрывающей истинное лицо. Всякий раз Вячеслав Алексеевич с увлечением брался за раскрытие подлинного красочного слоя людей. Слово за слово изучал их, будто делал пробные расчистки разными эмульсиями. Авторская живопись неравномерна: некоторые мазки лежат выше, некоторые ниже. При неосторожности, глядя лишь на один пробный участок, можно снять не только лак, но и красочные пигменты, а значит, исказить картину. И каждая новая ситуация: прогулка по набережной, совместные праздники или работа, даже болтовня вечером по телефону всё это становилось для Савельева чем-то вроде пробы-шурфа, по которому он распознавал неровности нанесённых мазков. Но всё это было в прошлом. Слишком часто под лаковым слоем, обещавшим нечто совершенное, оказывалась серая заурядность неумелая мазня с неоправданными потугами на исключительность. Картины обманывали реже, чем люди.
В мастерскую давно вернулась тишина. Возле высоких окон зелёными и синими огоньками подмигивали регуляторы влажности и поставленное на зарядку оборудование. И Савельев, заворожённый, смотрел на них. По-прежнему стоял у двери в коридор. Будто надеялся, что в последний момент Катя одумается.
Он даже забыл про ждавшие его на рабочем столе компрессы. Такое с ним случалось редко.
Наконец понуро вернулся за рабочий стол. Рассеянно взглянул на перепачканный в краске безымянный палец. Ещё долго так сидел тихо, неподвижно. И гадал, как сложится судьба картины: доведётся ли кому-то узнать о скрытых в ней загадках, доведётся ли кому-то их разрешить?
Глава третья. Аня
Аня впервые увидела Максима две недели назад, в столовой. Тогда он вступился за худосочного парня из иллюстраторов. Глупая забава выхватить рюкзак и не отдавать его, шутливо перебрасывая друг другу. Аня в начале семестра вернулась из Мадрида перевелась из Европейского института дизайна и уже два раза видела здесь подобные сцены. Ей было неприятно. Она думала вмешаться, выручить бедолагу, который только мямлил что-то неразборчивое, но так и не осмелилась. А Макс ему помог. И Ане это понравилось. Сейчас, оказавшись у него в гостях, она так и сказала:
Ты молодец. Вступился за друга.
Он мне не друг, Максим вяло пожал плечами.
Ещё лучше! обрадовалась Аня.
И он сам виноват.
Это почему?
Настучал в деканат, вот почему! довольный, пояснил Дима, Анин брат.
Дима разглядывал деревянные панно на стене. Будто впервые здесь оказался. Оставив трость у дивана, он прихрамывал, но даже не пробовал опереться рукой о стол или тумбу. Он всегда так делал, когда на него кто-то смотрел.
Тот парень в общаге живёт. Вот и настучал, что в соседней комнате курят.
Это правда? удивилась Аня.
Что курит или что настучал? Да и какая разница?
Ты всё равно молодец. Аня хотела положить руку на плечо Максиму, но сдержалась. Вспомнила, что он не любит, когда к нему прикасаются чужие люди. Об этом ей сказал брат.
Дима весь месяц зазывал Аню в Клушино, обещал познакомить с Максом и был явно доволен тем, что у него есть не просто друг, а друг со странностями. Пытался эти странности как-то заострить, преувеличить рассказывал всякие нелепые истории.
Он и руки́ никому не жмёт! Сейчас уже привыкли, а на первом курсе смеялись. Все утром здороваются, только он стороной обходит. А ещё он никогда не отмечает дни рождения.
Почему?
Сама спроси.
И Аня спросила. Это был её первый вопрос. Макс не растерялся, только с недовольством посмотрел на Диму.
Я ему предлагал на день рождения добавить на зеркалку, так он отказался. Хочет сам накопить, Дима не обращал внимания на сердитые взгляды друга. Кажется, привык к ним и научился не реагировать.
Ты знаешь, я не принимаю подарков, спокойно ответил Максим.
А что плохого в подарках? тут же спросила Аня.
Я не говорю, что в них что-то плохое. Просто не отмечаю дни рождения и не принимаю подарки.
Вот! торжественно подытожил Дима.
Думаешь, что праздновать дни рождения это как комплекс Иисуса Христа? У меня был знакомый, он так и говорил.
Нет, Макс устало качнул головой. Я просто не отмечаю дни рождения.
Он вообще ничего не отмечает! не останавливался Дима. Так и не приехал к нам на Новый год.
Вообще Макс оказался не таким уж чудаком. Однако Ане он всё равно понравился. В нём угадывалось что-то спокойное, размеренное. Да и голос был приятной глубины. Хотелось вытянуть из Макса хоть несколько фраз, чтобы послушать, прочувствовать этот голос, однако он оставался молчаливым. За него тараторил Дима:
Хорошо, когда не надо жать руки. Глупо ведь трогать все эти потные ладошки и улыбаться. Да и бог его знает, чего он там этими руками чесал, правда? Слушай, может, покажем Ане дом?
Максим нехотя согласился. Аня предпочла бы посидеть в гостиной, а ещё лучше сходить в лес, однако Дима настоял на экскурсии. Впрочем, Максим лишь открыл несколько комнат, позволил в них заглянуть, но толком ничего не рассказал.
Дом оказался настоящим уродцем. Ему было не меньше полувека. Он мог бы состариться красиво, уютно, как это случается с бревенчатыми избами, в которых слой за слоем мумифицируются жизни целых поколений. В естественных морщинах, в самóм запахе таких стариков угадывается тёплое, родное, даже если ты никогда не жил за городом. Однако этот дом в последние годы попадал в руки пластических хирургов и после десятка операций превратился в нечто несуразное.
Обтянутый серым пластиковым сайдингом, укрытый бордовой металлочерепицей, он делился на две непропорциональные части: старую и новую.
Старую часть захламили воспоминания ушедших людей. Тут было три комнаты, каждая из которых представляла готовую музейную экспозицию советской жизни с дисковым телефонным аппаратом, с пузатым телевизором, всевозможными скатертями, подзорами и стопками пуховых подушек. Под толстыми выцветшими коврами лежала скрипящая, местами прогнившая паркетная доска. На стенах лепились часы-ходики с латунным маятником, чёрно-белые фотографии, а вместо дверей в одну из комнат висели вишнёвые сатиновые портьеры, насквозь пропитанные запахом пыли и старости. Ну, по меньшей мере, Аня этот запах определила именно так.