А потом вразнобой зазвенели вилки, потому что вилки у них оказались какие-то разнокалиберные. Блины приносили и снова ели, и пили водку. А потом женщины как-то вдруг быстро заставили стол очень хорошей едой и закуской, всеми этими колбасами, кетой, семгой, салатами, крабами, огурцами свежими, ярко-зелеными и блестящими, грибами, мясом и рыбой. Стали доставать еще бутылки, родственницы ушли от стола помогать на кухню, раздвинулись локти, развернули плечи, и кто-то уже тайно тащил папиросину из пачки «Беломора», а тут как раз и на другом конце стола щелкнула зажигалка и завилось синее колечко табачного дыма.
И пошел, набирая скорый ход, разговор про то, откуда и как водку доставали, и про то, что городок маленький, и потому про Сашку многие знали, что очередь молчала и пропустила, когда вывозили ящики с водкой из магазина, и кто-то спросил испуганно: «Из Кабула, что ли, привезли?» И снова пили, не чокаясь, а слова про покойного говорили уже и те, кто говорить не собирался, и все смотрели после таких слов в его «кабинетик»одну секунду, молча, в пустое это пространство, где оставалась на столе недопаянная схема, две книги, тетрадка в зелененьком переплете.
Леня мигнул Полуянову через стол, и они стали, вся их команда, тихонько выбираться. За окном уже чуть засинели зимние русские сумерки. В прихожей разбирали пальто, шубы и кожухи. И Сашина сестра увидела Полуянова из кухни и быстро, на ходу обтирая руки о передник, подошла. Полуянов отдал ей конверт с тремя сотнями, которые насобирали и выбили из профкома. Она взяла молча, ничего не возражая, положила деньги в карман передника, отерла тылом ладони пот на лбу и убрала прядь волос. Потом быстро вынула из-под передника бутылку водки, и Полуянов почувствовал, как она тяжело скользнула в карман его пальто. А потом медленно и чинно сестрица Сашина всех их поцеловалапо-женски, крепко, влажно. Она была уже пьяненькая, глаза ее светились влажным блеском, и было странно, что на этом будто сжатом судорогой некрасивом лице так сияют Сашины красивые синие глаза.
Они шли к станции по сугробам, Измайлов стал бубнить про то, что надо им теперь Сашку по-человечески помянуть и чтобы, значит, Полуянов сам место выбрал. Они отошли по боковой тропе и у маленького химического ручейка, не замерзающего, черного, курившегося от черной воды паром и инеем, на обледенелом мостике стали быстро пить, передавая бутылку водки по кругу. Потом кинули пустую бутылку в ручей, и она поплыла, качаясь среди серых волн, к розовому снежному пласту над ручьем. Полуянов был не пьян, но его как-то знобило. Измайлов же крепко выпил, и какая-то лихорадочная мысль мелькала у него во всех движенияхон искал глазами, не зная, что теперь делать и как теперь быть. Полуянов даже пригляделся: Измайлов очень в этот момент покойного Сашку ему напомнил. В эту минуту он словно был в этом облике явлен. И Полуянов подумал, не в этом ли смысл русских поминок: чтобы мелькнул в облике пьяненького гостя последний след образаточно так, как он запечатлелся в памяти.
Они выходили на широкий снежный простор откосов и оврагов, и Измайлов первым приметил огонек на горке, приятный даже теперь, на ветру, в этот зимний вечер, теплый огонек среди голых стволов березовой рощи. Это было старое кладбище, церковь стояла в роще. Вороны, уже почти невидимые, покаркивали над березами, далеко внизу пробегали электрички, сверкая и переливаясь чудесными электрическими огнями. А на горе, в роще, белая на белом, стояла над снегом и среди белых стволов церковь. Из ее окон шел тихий и неприметный свет. Полуянов давно знал эту церковь, ездил с матерью сюда, и ему как-то страшно ревностно не хотелось, чтобы ребята сейчас заметили ее.
Однако церковь так была поставлена, что пьяненький Измайлов ее увидал и воодушевился. И как ни держал своих Полуянов, как ни грозился уйти, они повернули к кладбищу. Леня вдруг сказал Полуянову очень ровно и трезво: «Не хочешь с намиуходи», пожал плечами. Полуянову было не до обид, стыдно было пускать пьяных в церковь. Но они, словно одной рукой поднятые, пошли туданарод пугать. Полуянов двинулся сзади, рассчитывая на то, что сторож их не пустит. Но в церкви шла служба, и во дворике, чисто выметенном от снега, никого не было.
У входа в церковь они как-то подобрались, потоптались на снегу, а когда вошли, то без напоминания, все разом сняли шапки и разбрелись по углам. Полуянов следил за ними, боясь их потерять в толпе молящихся, но краем глаза увидал тихие, почти новогодние огни в лампадках, услышал, как горели и трещали свечи под образами. Было очень душно с мороза и тяжко от ладана. Теток и старичков в церкви скопилось изрядно. Полуянов испугался, что ребят развезет в тепле и сладости душного воздуха. Их тогда надо тащить наружу. Но стоял позади него Измайлов, моргал благожелательно и весело. И тихо притулились, стесняясь, в уголке Леонид с Мишей. Певчих не было, но кое-какое слабое бабье пение раздавалось в толпе, то рядом, то где-то впереди. Полуянов постоял недолго и совсем уж собрался их вытаскивать, но пропустил тот момент, когда вышел священник и стал читать по книге. Он прошел через разошедшийся ряд народа и встал почти у входа, с ним был еще какой-то облаченный в церковное человек. Уйти стало совсем невозможно. И становилось все теплеев церкви было хорошо натоплено. Полуянову пришлось расстегнуть пальто.
Поп был молодой мужик, лет под сорок, черноволосый, гладкий, блестящий и быстрый, как крот. Читал он хорошо поставленным голосом, словно диктор на радио. Поэтому, наверное, слова не доходили. Полуянов их с голоса не понимал. Поп говорил как-то слишком быстро, словно на нерусском каком наречии. Но вдруг он сбавил ход, снизил обороты и сказал очень просто:
Память совершаем всех от века усопших православных христиан, отец и братий наших.
И эту тихую фразу он как бы вбил Полуянову в лоб, как топором врубил. Полуянову стало вдруг сладко во рту и горько, и горячо в груда. Он очень пожалел себя, и ему захотелось поплакать. Вдруг он понял, что Саша действительно умер, и теперь он закопан в эту сырую, тяжкую и холодную землю, и что в этом холоде и тяжести он лежит. И над ним будет проходить время, будут времена года сменятьсятепло и холод. Но что и после него долго-долго будет реять ясный голос в мире, который непременно скажет в маленьком храме на вселенском холоде и ветру: «Память совершаем всех от века усопших православных христиан, отец и братий наших!»
Его развезло, он подхватил Измайлова, который тоже вовсе раскис, все пребывая в умильном и радостном настроении и все повторяя: «Отпоем Сашеньку, а?» Они выбрались на холод, а за ними выскочили другие, надевая на ходу шапки.
Спускались по длинной отлогой дороге к электричке, к платформам. Измайлов шел впереди, размахивая руками, расстегнувши пальтецо и бросив шапку, которую они подобрали. И вдруг он засмеялся весело на ветер, оглянулся и побежал вниз. Он бежал быстро, выкидывая свои журавлиные ноги, и все разгонялся, разгонялся. Длинные волосы его развивались и летели. Они не сразу поняли, что его уже несет под уклон, что он ничего не соображает, потому что пьян и не может остановиться. А когда поняли, то все сразу закричали, потому что увидели, что он сейчас убьется прямо у них на глазах. Измайлов словно летел, делая шаги все больше, шире, чаще, подпрыгивая, загибал ноги в коленках, словно вот-вот должен был оторваться от земли и полететь. Все кинулись догонять его с гиком. И Леня почти догнал, но прямо с разбега Измайлов вдруг не удержался на ногах и в самом низу, у платформы, сорвался головой вперед и полетел в оледенелые сугробы, ударился и затих в снежной пыли.
Они вытащили его за ноги, стали сбивать с него налипший снег, а Измайлов вдруг повернул к ним какое-то звериное лицо, снежную маску, полную крови и слез, из которой глядели на них два темных немигающих глаза и 8 которой был разверзнут красный большой рот с кривыми зубами, полный пьяного воздухаон посмотрел на них, захохотал и заплакал, идиот!
В пятницу вечером в Кукареки к Полуянову приехала целая депутация: мама, жена, сын Ванькаих привез на своей машине бывший полуяновский начальник и сокурсник Гена Жорник. Гена приехал за яблоками. Он был сыроед, вегетарианец, йог, член КПСС, секретарь про иностранным делам института и процветал в жизни, как никто другой из полуяновских сокорытников.