С Дженни он познакомился, когда приехал к друзьям, обосновавшимся в деревне под названием Беарсвилль в верховьях Гудзона, на склоне лесистых гор. Дочь местного учителя, она сначала уехала в художественную школу колледжа Купер-Юнион, потом три года одна путешествовала с рюкзаком по Европе, а теперь, вернувшись туда, где начинала, жила в бревенчатом домике с кошкой, красками и чугунной печкой. Двадцати восьми лет, крепкая, одинокая, прямолинейная, румяная, с полным набором крупных белых зубов, пушистой морковной шевелюрой и впечатляющими бицепсами. Нет, не длинные пальцы соблазнительницы, как у его секретарши Дайаны, у нее были руки так руки. Когда-нибудь, если захочешь, сказала она Цукерману, я расскажу тебе о своих работах«Откуда у меня такие мускулы». Перед возвращением на Манхэттен он без приглашения заглянул к ней в хижину, якобы посмотреть ее пейзажи. Небеса, деревья, холмы и дорогивсе было таким же прямолинейным, как она сама. Ван Гог без вибрирующего солнца. За мольберт были заткнуты цитаты из писем Ван Гога брату, а у кушетки среди книг по искусству лежал потрепанный томик с теми же письмами на французскомего она таскала по Европе в своем рюкзаке. На стенах, обитых оргалитом, карандашные рисунки: коровы, лошади, свиньи, гнезда, фрукты, овощивсе исполненные тем же лобовым очарованием: Вот она я, и янастоящая.
Они прошлись по неухоженному садику за хижиной, попробовали кривоватых плодов. Дженни спросила:
А почему ты все время втягиваешь руку в плечо?
Цукерман прежде и не осознавал этого: боль в тот момент заполонила примерно четверть его существования, а он все еще воспринимал ее как пятно на пальто, которое просто нужно отчистить. Однако, сколько он его ни отчищал, ничего не менялось.
Видно, перетрудил, ответил он.
Вступал с критиками в рукопашную? спросила она.
Да нет, скорее с самим собой. Каково тебе жить здесь одной?
Много рисую, много занимаюсь садом, много мастурбирую. Наверное, приятно иметь деньги и покупать что захочешь. Из всего, что ты делал, что было самым экстравагантным?
Самым экстравагантным, самым глупым, самым жестоким, самым возбуждающимоб этом он рассказал ей, а она ему. Часы вопросов и ответов, но дальше этого пока что не пошло. Наше глубокое соитие без секса, так она это называла, когда они по ночам бесконечно беседовали по телефону.
Может, мне и не повезло, но я не хочу быть одной из твоих девушек. Мне проще молотком орудовать, новые полы настилать.
Как ты научилась полы настилать?
Это просто.
Как-то за полночь она позвонила сказать, что только что при лунном свете собирала в саду овощи. Местные говорят, через несколько часов заморозки ударят. Я собираюсь в Лемнос, смотреть, как ты зализываешь раны.
В Лемнос? А что такое Лемнос? Я не помню.
Туда греки отправили Филоктета с его больной ногой.
На Лемносе она провела три дня. Она растирала ему шею анестезирующим хлорэтилом, сидела голая верхом на его скрюченной спине и массировала ему спину между лопатками, готовила им ужин, кок-о-вэн и кассулеоба блюда были с сильным привкусом бекона, с овощами, которые она собрала до морозов, рассказывала ему о Франции и своих тамошних приключениях с мужчинами и женщинами. Перед сном, выйдя из ванной, он застал ее у письменного столаона читала его ежедневник.
Читать тайком? сказал он. От такого открытого человека я этого не ожидал.
Она только рассмеялась и сказала:
Ты не мог бы писать, если бы не занимался чем похуже. Кто это Д? А кто Г? И сколько нас всего?
Почему ты спрашиваешь? Хочешь с кем-нибудь из них познакомиться?
Нет, спасибо. Я, пожалуй, не хочу в это лезть. К такому выводу я пришла, когда у себя на горе решила, что в такие игры играть не буду.
В последнее утро ее первого приезда ему захотелось что-нибудь ей подаритьне книгу, а что-то другое. Он всю жизнь одаривал женщин книгами (и сопутствующими им лекциями). Дженни он дал десять стодолларовых банкнот.
Это еще зачем? сказала она.
Ты же говоришь, что тебе противно приезжать сюда деревня деревней. И тебя занимает экстравагантность. У Ван Гога был брат, у тебя есть я. Бери!
Она вернулась через три часа в алом кашемировом пальто, бордовых сапогах и с большим флаконом Bal à Versailles.
Я пошла в Бергдорф, сказала она несколько смущенно, но и горделиво. Вот сдача. И она протянула ему два четвертака, десятицентовик и три цента.
Она сняла с себя всю свою деревенскую одежду, надела только пальто и сапоги.
Знаешь что? сказала она, глядя в зеркало. Я чувствую себя очень хорошенькой.
Ты действительно очень хорошенькая.
Она открыла бутылку и понюхала пробку. Провела ею по кончику языка. И снова вернулась к зеркалу. Пристально на себя посмотрела:
Чувствую себя высокой.
Каковой она не была и быть не могла.
Вечером она позвонила из деревни рассказать, как отреагировала ее мать, когда она зашла к родителям в пальто, пахнущая Bal à Versailles, и сообщила, что все это ей подарил мужчина.
Она сказала: Что скажет бабушка, увидев тебя в таком пальто!
Гарем так гарем, подумал Цукерман.
Узнай бабушкин размер, я ей такое же подарю. Две недели на растяжке в больнице начинались с того, что днем Дженни читала ему Волшебную гору, а вечером в его квартире рисовала у себя в альбоме его стол, кресло, книжные полки, одеждуэти картинки она развесила по стенам его комнаты, когда приехала в следующий раз. Каждый день она зарисовывала какую-нибудь старинную американскую вышивку с вдохновляющим девизом посередине, их она тоже развесила по стенампусть они будут у него перед глазами.
Это чтобы ты расширял свой кругозор, сказала она.
Против душевных страданий существует лишь одно эффективное противоядиефизическая боль.
Мы не меньше ведь любим места, где нам случилось страдать.
Если человек достаточно силен, чтобы противостоять определенным невзгодам, преодолевать более или менее тяжелые физические недуги, то от сорока лет до пятидесяти он оказывается в новом, относительно нормальном русле.
Она составила таблицу, где отмечала прогресс в его лечении на основании его поведения. К концу седьмого дня таблица выглядела так:
На восьмой день, когда она со своим альбомом пришла в палату 611, Цукермана там не было; она обнаружила его дома, на коврике, полупьяного.
Когда всё внутрь смотришь, разучаешься смотреть вовне, сообщил он ей. А всесторонность как же? Не выдержал изоляции. Сбежал.
А! весело ответила она. Это разве побег? Я бы и часа не продержалась.
Жизнь все мельчает и мельчает. Просыпаюсь и думаю о шее. Засыпаю и думаю о шее. Думаю лишь о том, к каким врачам бежать, когда шее ничего не помогает. Лег туда, чтобы стало получше, но понял, что так только хуже. Ганс Касторп справлялся с этим лучше, чем я, Дженнифер. В кровати никого, кроме меня. Только шея и мысли о шее. Ни Сеттембрини, ни Нафты, ни снега. Ни изысканного интеллектуального путешествия. Пытаюсь выбраться, но увязаю все глубже. Побежден. Пристыжен.
Он был так зол, хоть криком кричи.
Нет, все дело во мне. Она налила ему еще выпить. Я плохо тебя развлекала. Ну почему я такая дубина? Ладно, забыли. Мы попробовалине сработало.
Он сидел за столом на кухне, тер шею и допивал водку, а она готовила свою тушеную баранину с беконом. Он хотел, чтобы она была рядом. Дженни, уравновешенная моя, давай построим все на домовитоститы живи со мной, будь моей милой дубиной. Он был почти готов позвать ее жить с ним.
Лежа в койке, я сказал себе: Будь что будет, но, когда я отсюда выберусь, я снова окунусь в работу. Болиттак пусть болит, и хрен с ним. Включи мозги и просто это преодолей.
И?
Слишком простая задачка для мозгов. Мозги до этого не снисходят. Вот нервничать, прикидывать, бороться, лечить, пытаться не замечать, пытаться вычислить, что же это такое: при моей обычной замкнутости этокак Новый год на Таймс-сквер. Когда тебе больно, думаешь только об одном: как сделать, чтобы было не больно. Думаешь и думаешь, и от навязчивой мысли не отвязаться. Зря я попросил тебя приехать. Надо было пройти это одному. Но даже тут я оказался слаб. А ты стала свидетелем.