Энтони БерджессСилы земные
Лиане.
I
Было уже за полдень в мой восемьдесят первый день рождения, и я был в постели с любовником, когда Али объявил, что архиепископ прибыл и желает меня видеть.
Очень хорошо, Али, ответил я на скверном испанском сквозь запертую дверь спальни. Проводи его в бар. Предложи ему выпить.
Hay dos. Su capellan tambien.
Прекрасно, Али. Предложи выпить и капеллану.
Двенадцать лет назад я ушел на покой, оставив писание романов. Тем не менее, если вы, вообще, знакомы с моим творчеством и возьмете на себя труд перечесть первое предложение, вам придется признать, что я не утратил дара сочинять то, что называется интригующей завязкой. Впрочем, большой выдумки для этого не требуется. Действительность иногда играет на руку искусству. В том, что мне исполнился восемьдесят один год, сомневаться не приходилось: поздравительные телеграммы приходили весь день. Джеффри, мой Ганимед, любовник и по совместительству секретарь, уже натягивал летние брюки. Испанское слово arzobispo несомненно означает архиепископ. Времени где-то около четырех пополудни июньского дня на Мальте, точнеедвадцать третье, чтобы избавить заинтересованных от труда рыться в биографическом справочнике.
Джеффри слишком потел и был жирен. Я полагаю, жизнь у него была чересчур легкой для тридцатипятилетнего молодого человека. Ну что ж, само собой, откладывать разлуку с ним придется недолго. Ему явно не по нраву пришлось мое завещание. Старая сука, и я ведь столько для него сделал. Ну, ему тоже от меня кое-что перепадет, но только посмертно, посмертно.
Я еще полежал немного, голый, бледно-желтый, тощий, докуривая сигарету, которая должна бы следовать за соитием, но не следовала. Джеффри, пыхтя и согнувшись, надевал сандалии, при этом живот его сложился в три жирных валика, затем натянул цветастую рубаху. Наконец, он упрятал глаза под темными очками с зеркальными выпуклыми стеклами, вызывающе отражающими окружающий мир. Мои восьмидесятилетние лицо и шея отражались в них довольно четко: знаменитая суровость древнего много пережившего лица, жилы, как веревки, вся анатомия челюстей, сигарета в мундштуке из той эпохи, когда курить полагалось элегантно. Я с отвращением глядел на это двойное отражение, слушая, как Джеффри говорит:
Чего понадобилось этому архиепископу? Может быть, он принес буллу об отлучении? В безвкусной подарочной обертке, разумеется.
Опоздал на шестьдесят лет, ответил я, протягивая Джеффри наполовину выкуренную сигарету с тем, чтобы он потушил ее в ониксовой пепельнице. Я заметил, что даже эта ничтожная услуга была ему в тягость. Я поднялся с постели, голый, бледно-желтый, тощий. Летние брюки болтались на мне, как на вешалке. Рубашка, расцвеченная бегониями и орхидеями, выглядела смехотворно на человеке моих лет, но я предупредил насмешки Джеффри словами: Мой мальчик, мне пора приучать себя к цветистой почтительности.
Фраза датировалась 1915 годом. Я услышал ее впервые в Лэмб Хаус, Рай, но она принадлежала не столько самому Генри Джеймсу, сколько Генри Джеймсу, пародирующему Мередита. Он вспоминал 1909 год, когда одна из поклонниц послала Мередиту слишком много цветов. Цветистая почитательница, ха-ха-хазаходился в притворном веселье Джеймс.
Ну, значит, поздравления верных почитателей.
Мне было наплевать на придыхание, с которым Джеффри произнес эту фразу. В ней явно содержался намек на секс и его собственную постыдную неверность; это слово я как-то, сквозь слезы, употребил в разговоре с ним; для меня оно несло традиционно серьезный моральный смысл, для людей поколения Джеффри, оно было употребимо разве только в шутку.
Верные, ответил я, тоже с придыханиемне должны читать мои книги. Не здесь, на острове святого Павла. Тут я аморальный агностик, анархист и рационалист. Кажется, я догадываюсь, чего хочет архиепископ. И хочет он этого потому, что я именно таков.
Хитер, старик, а? в его очках отразился золотой камень главной улицы за растворенным окном.
В так называемом оффисе лежит куча неразобранных писем. Меня уже тошнит от твоей лености, так что я сам распечатал пару свежедоставленых писем. На одном из них была ватиканская марка.
Ах, черт тебя побери, ртом улыбнулся Джеффри. Глаз его я, конечно, видеть не мог. Потом он передразнил мой слегка шепелявый акцент: Таснит от твоей леношти, черт тебя побери, на сей раз уже хмуро повторил он.
Я полагаю, сказал я, с ненавистью ощущая старческую дрожь в голосе, мне следует, пожалуй, спать одному. В моем возрасте это куда приличнее.
Наконец-то, мы решили посмотреть правде в глаза, дорогой мой?
Почемус дрожью в голосе отвечал я, стоя перед большим голубым настенным зеркалом и расчесывая редкие прядипочему в твоих устах все обращается в грязь и зло? Тепло. Уют. Любовь. Это чтовсе грязные слова? Любовь, любовь. Неужели это грязно?
Дела сердечные, с усмешкой отвечал Джеффри. Взыграло старое ретивое, а? Очень хорошо. Отныне мы спим порознь, каждый в своей одинокой койке. А если ты закричишь ночью, кто тебя услышит?
Wer, wenn ich schrie Кто сказал это или написал? Ну конечно, бедный великий покойный Рильке. Он плакал у меня на глазах в дешевой пивной в Триесте, недалеко от аквариума. Слезы текли у него носом и он все время утирался рукавом.
Ты всегда спал как убитый рядом со мной, даже на тычки пальцем не откликался, и затем с постыдной дрожью в голосе, верность, верность. Я готов был снова разрыдаться, так много значило для меня это слово. Я вспомнил бедного Уинстона Черчилля, который будучи примерно одних со мной лет, рыдал при слове величие. Эмоциональная лабильность, обычная старческая немощь.
Джеффри уже не улыбался и не выпячивал челюсть в слабой попытке изобразить язвительность. Нижняя часть его лица изображала некое подобие сострадания, верхняя же удвоенно отражала в зеркальных очках мое горестное лицо.
Бедняга, наверное говорил он сам себе, а позже какому-нибудь дружку или прихлебателю в баре отеля Коринфия, бедный дряхлый одинокий престарелый импотент. А вслух мне бодренько: Ладно, милый. Ширинку застегнул? Вот и славно.
Все равно незаметно. При моей-то цветистости.
Чудесно. Тогда давай напялим маску выдающегося аморального автора. Его архиепископство ждут.
Он распахнул тяжелую дверь, ведущую в просторную верхнюю гостиную. В моем возрасте я переношу любое, даже чрезмерное количество света и тепла, и оба этих южных свойства бурно, подобно россиниевскому финалу встретили меня на лестнице с раскрытыми окнами. Справа виднелись крыши домов, яркие краски Лиджи, проезжающий мимо автобус, слышались детские голоса; слева, за хрусталем и статуэтками верхней террасы, слышался шум насосов, поливавших лимонные и апельсинные деревья в моем саду. В общем, жизнь продолжалась и это успокаивало. Мы прошли по прохладному мраморному полу, затем по тяжелой белой медвежьей шкуре, потом опять по мрамору. В гостиной стоял клавесин работы Уильяма Фостера, который я купил для моего бывшего неверного друга и секретаря Ральфа и в котором Джеффри порвал несколько струн во время пьяного дебоша. На стенах висели картины моих великих современников, сейчас безумно дорогие, но купленные дешево еще во времена моей бурной молодости. В шкафах стояли безделушки и поделки из нефрита, слоновой кости, стекла и металла, objets d'art. Французский термин, признавая их никчемность, все же придавал им достоинство. Осязаемые плоды успеха. Невыигранное сражение с формой и выражением. О Боже мой, настоящее сражение? Я все еще думал как автор, а не как просто старик. Как будто лингвистические успехи что-то значат.
Как будто, существует, в конце концов, что-то более существенное, чем словесные штампы. Верность. Ты не смог быть верным. Ты впал в неверность. Я верю в то, что человек должен сохранять верность убеждениям. Приидите ко мне, о верные! Эти слова еще способны будить слезы в Рождество.
Репродукция на стене отцовского хирургического кабинета, изображающая пресловутый ужаса может не ужас вовсе, откуда мне было знать? римский воин с вытаращенными глазами, взирающий на рушащиеся Помпеи. Верен долгу до конца. Верен до последнегоназывалась картина. Мир гомосексуалистов говорит на сложном языке, хрупком, но порою до боли точном, составленном из словесных штампов другого мира. Итак, дорогой мэтр, вот они, осязаемые плоды успеха.