Почему бы нам не разобрать хотя бы самые важные письма после обеда, спросил я. Я ведь всегда, ты знаешь, старался быть
педантичным джентльменом, да, милый. Но мы сегодня обедаем в гостях. Там уже и праздничный торт приготовлен, сомневаюсь, правда, что на нем уместится восемьдесят одна свеча.
А я и не знал. Не пойду я никуда. Не расположен.
Но ты должен быть расположен, милый, да. Это же большая шишка в британском советеРальф Овингтон, да и поэт-лауреат, никак не менее, удостоит визитом.
О господи, и кто же кому должен оказывать почтение?
Тонкое дело, верно? Ну, ты, конечно, старше. Но ведь онкавалер ордена За заслуги.
Ну да, Доусон Уигналл, действительно, имел орден. Я глядел на свое двойное отражение в очках Джеффривыражение лица было холодным, но горечи в нем заметно не было. Старина Уилли Моэм всегда говорил, что орден За заслуги на самом деле есть орден За нравственность. Тремя годами ранее я сам был награжден орденом Почета, и после этого двери в королевские парадные залы навсегда для меня закрылись. Решили, ясно, что ордена Почета для старого хрена достаточно. Ну а что касается Нобеля, для него я писал слишком элегантно и не слишком тенденциозно. В отличие от Бориса Дингиждата я не жил в цепях политической диктатуры, которые, как мне казалось, последний легко мог бы разорвать в самом скором времени, как только накопится достаточное количество долларовых гонораров. В отличие от Хаима Манона или Й. Раха Яатинена я не принадлежал к маленькой гордой нации, лишенной стратегических ресурсов и, по этой причине, заслуживающей награды в виде великого писателя. Я был, как всегда утверждалось, циником, не склонным к глубоким чувствам и возвышенным мыслям. Но книги мои, по-прежнему, имели широкий спрос. Оффис Джеффри был завален неотвеченными письмами почитателей; мой день рождения не был предан забвению. Я потакал читательским вкусам, и это, почему-то, считалось дурным тоном.
Я хмуро ответил. Мне про это ничего неизвестно. Никто мне не говорил.
Ты же держал записку от Ральфа Овингтона в своих руках, милый, ты говорил, что это очень мило с его стороны, очень мило, и все такое. Забывчив стал, знаешь ли, забывчив.
В моем возрасте это простительно.
Послушай, милый, сказал Джеффри, это же просто классический образец повседневной психочуши, нет? Это же Ральф, не так ли, имя Ральф тебе ничего не говорит?
Я посмотрел на него. Странно, но это было правдой. Странно потому, что мне казалось, что я уже перерос все эти фрейдистские штучки. Я даже мечтал о фрейдистской интерпретации снов, которые только недавно видел. И вот я начисто вычеркнул из своей памяти имя Овингтона и его пригласительную записку только по причине совпадения имен.
Черный выродок, беззлобно бросил Джеффри, сука черная. Милый, тебе, правда, следует выходить в свет как можно чаще в твоем преклонном возрасте. О, нам-то с тобой известно, что ты еще жив и в добром здравии, но, пожалуй, стоит показать это и поэту-лауреату, который, как известно, страшный сплетник. Если ты не придешь, он всем раззвонит, что старый развратник уже на пути в мир иной, и все газетчики примутся строчить некрологи. Это же ужасно будет.
Я глубоко вздохнул. Ладно, пойду. Дай только мне немножко передохнуть перед одеванием. Я буду у себя в кабинете. Попроси Али принести мне крепкого чаю с печеньем.
Разумно ли это, милый?
Конечно, нет. Я впредь ничего разумного делать не собираюсь.
IV
На стенах моего кабинета были развешаны рисунок Виллема де Кунинга красным карандашом, изображавший женщину, один из первых набросков Пикассо к Авиньонским девушкам, акварель Эгона Шиле, изображавшая безобразных любовников, и абстрактная композиция Ханса Хартунга. В кабинете стояли два обитых кожей стула и старомодный громоздкий кожаный диван. В застекленных шкафах стояли книги, в основном легкое чтиво: основная библиотека помещалась в верхней гостиной. Рядом с первым изданием Куиллер-Кауча стоял Оксфордский сборник английской поэзии под редакцией, черт бы его побрал, Вэла Ригли. Я взял его с полки и лег на диван, выискивая в нем подборку стихов Доусона Уигналла. Я ничего особенного в них не находилобычные типично английские формально традиционные стихи, продукт ограниченного ума. Тематика стихов Уигналла вращалась вокруг англиканских церковных служб, рождественских праздников его детства, школьных лет юности, торговых пригородных улиц; иногда в них попадались извращенные вздохи фетишистского рода, хотя его слюноотделение по поводу дамских велосипедов, спортивных трико и черных шерстяных чулок и было искусно замаскировано причудливо-изобретательным подбором слов. Вот за это он и удостоился монаршей награды:
Колена пред святыней преклонив,
Вкушая Слово в тоненькой просфоре,
Я верил в то, что буду вечно жив
И знать не буду ни страстей, ни горя.
И, вдруг, тебя увидел у креста,
Причастие приявшую в уста.
О, счастье этих юношеских мук
Ночь, Рождество и почтальона стук!
Я вернул сборник на полку и взял толстенный биографический справочник, почти сгибаясь под тяжестью этого увесистого фолианта. Я дотащил его до секретера и раскрыл на искомом имени. Вот он: Уигналл, Персиваль Доусон, правда, еще не кавалер ордена За заслуги, но уже лауреат многих премий. Список его литературных достижений был довольно скуден, малая плодовитость считалась признаком благородства автора, но одна только его автобиографическая сага под заголовком Лежа в траве по объему равнялась примерно десяти романам моего авторства. Я раскрыл справочник на странице с моим собственным именем и с угрюмой гордостью уставился в столбец, где перечислялись многочисленные переиздания моих книг. Уигналл был выпускником Хэрроу и Колледжа Троицы, я же окончил школу имени Томаса Мораи только. Постучался в дверь Али и я ответил по-испански adelante. Пока Али ставил поднос с чаем на кофейный столик, я дотащил справочник на плече до книжного шкафа. Кабинет наполнился ароматом моего любимого чая Туайнинг. Пока я наливал себе чай, Али стоял, задумавшись о чем-то.
Si?
Он явно был чем-то озабочен, но не мог этого выразить словами. Это была какая-то метафизическая проблема, а не вопрос о жаловании, женщинах или жизненных удобствах. Наконец, он вымолвил: Аллах.
Аллах, Али?
Este pais, сказал он, es catolico, pero se dice Allah.
Да, Али. Печенья были фирмы Кунзель, в изящных пакетиках по шесть штук в каждом. Они напоминали о доброй старой Англии. Они называют бога также как ты, но они молятся христианскому богу, а не мусульманскому.
Именно это его и беспокоило. Он стал возбужденно говорить, что нет бога, кроме Аллаха, но Аллаху положено молится в мечетях, а не в церквях, и что Аллах не имеет никакого касательства к архиепископам. В Танжере, добавил он, все было понятно. Христиане называли бога Dios. Он знал, что в церквях они называли его Deus, почти также. Однако, здесь, в церквях называют бога Аллахомсам архиепископ сказал ему об этом, когда пил тут алкоголь, как все христиане. Этого он понять не мог. Не то, чтобы он был очень религиозен, но такое положение вещей казалось ему странным. Его еще в детстве учили, что нет бога, кроме Аллаха, а танжерские христиане говорили, что нет бога, кроме Dios или Deus. Но мальтийские христиане, прямо как мусульмане говорят, что нет бога кроме Аллаха. В церквях. Это очень странно. Это плохо. Чтобы я лучше понял, Али перечислил все известные ему синонимы этого слова: malamalvadamalignaaciaga.
Доев третье по счету печенье и решив, что этого довольно, я ответил ему:
Когда-то, Али, в католических церквах всего мира бога называли Deus, по-латински. Но теперь люди молятся на своих родных национальных языках, поскольку большинство простых людей латыни не знает. Вот в мечетях во всем мире бога называют Аллах, а в католических церквяхв каждой стране по-своему. На сербско-хорватском Бог, на финском, кажется, Юмала, на суахили Мунгу. А тут на Мальте местный язык является разновидностью арабского, хотя они тут пользуются латинским алфавитом. А на арабском и на мальтийском бог называется одинаковоАллах. Понятно?