Лежит, чешет мне спинку и наблюдает через скважину за чужим миром. У него на лице ничего не отображалось, и мне было дико, странно думать, что он писал мне любовные письма.
Он сказал: «Тытелевизионная жертва, этот ящикединственное, что тебе надо». С ленцой сказал, глядя в телевизор. Мне, наверное, надо было мяукнуть что-нибудь, но я промолчала, потому что поняла очень важную вещь.
Встала. Сказала, что с ним было очень приятно, но надо уходить. Быстро оделась. В щеку его чмокнула на прощание. Он же не виноват, что счастье было в долг.
К метро шла темной улицей, чтобы никто не видел. Выла. Идиотка.
Светлые омуты
Ты слушай, усаживая меня рядом, сказала она. Я не знаю, как это назвать. Нормальным точно не назовешь. Что «это», было пока непонятно, смотрела она строго и даже немного траурно. Хотя, может, это платье виновато. Подруга любит черное. Это тянется две недели. Каждую минуту жду. Все мысли вокруг него пляшут танцы. Каждую минуту.
Какие танцы? спросил я, чувствуя, что должен спросить.
У него глаза синие. А рта почти нет. Как у актера Брюса Виллиса. Губы такие. И как он ими целуется?!
А он не целуется, произнес я полуутвердительно.
Еще чего! Он умеет, еще как. У него глаза прозрачные, как вода. Я в них тону. Я буквально тону в них. Как в омуте. Бывают светлые омуты?
Что мне было ответить?
Бывают, наверное, раз ты говоришь.
Я в них умираю. В точности умираю. Когда буду умирать, то примерно так.
Как? Я заинтересовался. Сам вот не знаю, как буду умирать.
Буквально бухаюсь. Строгость сбежала с ее лица, она улыбнулась. Лукаво, вроде. Я буду говорить, а ты, если тебе будет стыдно, говори «дерево».
Мне не будет стыдно. Это же твоя история.
Я сама не знаю, что я говорю. Я не знаю, как себя вести. Не понимаю. Я не знаю, что он обо мне думает. Я ему всегда первая звоню. Он говорит, что рад меня слышать, а я не знаю, он правда рад или только хочет сделать мне приятное.
Если бы он не был рад, то ему, наверное, наплевать было бы, приятно тебе или нет.
Оночень воспитанный человек. А сам вот такого роста. Она приставила ладонь к своему плечу.
Карманный мужчина.
А я не чувствую. Когда лежим рядом в постели, он мне кажется выше. Скажи «дерево», мне стыдно.
Дерево А чего стыдиться? Тыбольшая девочка, взрослая, можешь лежать с кем хочешь.
Я не чувствую себя взрослой в последнее время. Все крутится вокруг какой-то ерунды. Он говорит, что много работает, а я ему не верю. Мне кажется, он не хочет, чтобы я к нему лезла.
С чего ты взяла?
Смотри. Он сказал, что ему пора в спортзал. Мы лежали, разговаривали. Это в воскресенье было, днем. А ему в спортзал. Я пошла в туалет, а он стал одеваться. Он рассказывал мне про свою мать. Онастрашная сука. Бывают же такие прирожденные суки Подруга прищурилась, у нее вышло и хищно, и зло. Прибавила:У него есть старший брат. Он его старше на семь лет. А мать как бульдог.
А отец?
Его, можно сказать, нет. Чиновник чего-то там. Он с ним поссорился. Его отецнастоящий трус. Вякнет из-за угла и убежит. Когда ему было девятнадцать, они круто поговорили.
Если он тебе такие вещи рассказывает, то это, наверное, что-то значит. Я бы не стал выкладывать посторонним свои семейные тайны.
А вот не знаю! сказала она с неожиданным торжеством в голосе. Иногда такое ляпнешь, потом самой страшно.
Ну, не пьяный же он был.
Я его слушаю, а сама думаю. Спроси меня, про что я думаю. Спроси!
Дерево!
Я думаю, еще час-другой, и все кончится. Я думаю только о том, что все вот-вот кончится. Он меня по спине гладит, целует грудь, шею, приятно, а я думаю только о том, что все скоро кончится.
Дерево! Дерево!
Ну, час, ну, два. И все. Ушел, внизу машина заревела, и я за ней. Орала, как недорезанная свинья.
Ты влюблена.
Не-ет, протянула она. Это что-то другое.
А что другое? Что?
Сидит, волнуется. Платье черное, а лицо розовое, заштукатуренное плотно. Ресницы подробно прокрашены, каждая в отдельности. Глаза синие, распахнутые, пустые на вид. Но влюблена, влюблена.
У него живот. Ростиком невысокий и животик подвисает.
Некрасивый?
Э, нет! Она поводила указательным пальцем перед моим носом. Не скажи. Есть в нем что-то этакое.
Глаза, напомнил я.
Цокнула языком:
Все вместе, наверное. И глаза, и попка, и руки нежные.
Дерево! Дерево!
Я не знаю, счастлива я или нет. Это что-то другое. Колет где-то и тянет. Она подложила ладонь под грудь и слегка ее колыхнула. Все время не хватает чего-то.
Пустота, которую надо заполнить. Как будто обвалилась земля Я вдруг увлекся. Затянула подруга в свои чувства.
Ага, ответила она гортанно.
Влюблена, влюблена, пусть хоть что мне говорит.
У него нос с горбинкой. А на кончике такое плоское место. Она провела пальцем себе по носу.
Дерево! Дерево!
Она выглядела куском сливочного масла, и траурная одежда ей в этом не мешала. Она буквально таяла, плылаи не могу сказать, что я чувствовал себя на своем месте. Почему всегда неловко слушать о чужих чувствах?
Я чувствую, как падаю. И жарко, и холодно. Так бывает? Она не издевалась, она спрашивала, но ответ мой ей не требовался. Она вообще не ко мне обращалась. Кто-то где-то ждал ее с ответами, целым букетом, но она не знала где и потому спрашивала всех подряд, кого угодно.
А ты не боишься, что я про тебя другим расскажу?
Не боюсь, ты не бойся, ответила легко и быстро, будто ждала этого вопроса.
Вот и получай теперь.
Нетопыристая девушка
Я не знаю, зачем в нее всматривался. Может, тайну искал. Во всяком же есть тайна, надо только разглядеть.
Она походила на нетопыря: ушастая, мелкая и насупленная. А цвет кожи у нее был такой, какой в следующий раз я видел только много лет спустя, у манекенщиц на венском балу. Бледный, слегка зеленоватый.
Мы были втроем с нетопыристой девушкой: я, она и ее друг, который приходился мне знакомым. Он был моим дальним знакомым, но связи этой шапочной оказалось достаточно, чтобы я, проходя по набережной тем жарким июльским вечером, отозвался на его окрик. Увидев меня, он, невысокий, белый, квадратный, встал в позе «сдаюсь», подняв кверху руки-лопаты. И расцвелсердечно эдак, как умеют только мужчины породы «ваня». Я тоже уселся под гриб уличной пивнушки.
К его радости прилагалось не только пиво, но и мелкая рыбешка в пластиковой тарелочке, и закат багровый, величавый, конечно, как и все багровые закаты.
Ваня рассказывал мне о своих планах, которые были величавей заката. Он собрался открыть свою фирму, ремонтировать телевизоры, радиоприемники и прочую такую технику. Странно было воображать, как он своими толстыми пальцами расковыривает хрупкие электроприборные внутренности.
А стартовый капитал какой? полюбопытствовал я.
Да чего там надо-то?! отвечал Ваня, счастливо жмурясь.
Ну, да, какие могут быть расчеты при таких-то планах «Все будет, все»читалось на его круглом лице, наполовину заросшем русой щетиной.
Да? Да? все приговаривал он, обнимая девушку, хлопая ее по плечу, прижимая к себе довольно крепко.
Ваня рисовался, бахвалилсяи вел себя с ней совершенно по-хозяйски, как бывает, когда главные интимности, скрепляющие союз, не только проговорены, но и прожитыне полностью, но достаточно, чтобы прилюдно мять спутницу и хлопать ее по плечу, не боясь вызвать у нее недовольство.
Хрупкая девушка терялась в его тени, но не без остаткаиначе откуда бы я узнал, что она с Ваней согласна, собирается за Ваню замуж, хотя знакомы они всего пару недель. Соглашалась и трясла светлыми волосами средней длины, заправленными за островатые оттопыренные уши. Она, как я теперь думаю, участвовала в разговоре или даже им дирижироваламолча, почти незаметно, как это умеют только очень умные женщины. Хотя не исключаю, что мне хочется считать ее умной потому лишь, что Ваня выглядел настоящим «ваней», а кому-то же надо рулить их житейской лодкой.
Она была бледная, с тускло-русыми волосами. На поэтессу похожая. На поэтессу-учительницу, живущую школой, а тайкоми стихами; все знают, что она пишет стихи, подсмеиваются, но потихоньку: пускай уж ей будет чем жить при такой-то нетопыристой внешности.