Он достал сигареты, нашел зажигалку, щелкнул, закурил, пыхнул дымными клубами.
А скоро приехал Олег, всего через месяц, она поменяла занавески, купила красную вазу и передвинула дивансделала квартиру немного своей. Он сказал: ему нравитсяон уважает чужой выбор, уважил и выбор этой избалованной суки. Но она была недовольна, думала, что он живет с ней из вежливости. «Почему мне кажется, что на моем месте мог быть кто угодно другой? думала она. Любая другая, котораяно не я, тоже слегка навеселе, могла бы подмигнуть ему, сидящему в одиночестве, указать на свободный стул и сказать: Это ваше место, девушке в бантиках неприлично ужинать в ресторане одной. Мужики, почему вы не жалеете нас? Почему вы думаете, что мы знаем больше, чем вы? Почему вы позволяете нам решать за вас? Почему вы любите, как вы любите? Берете, что дают, и довольны, или отдаете, и тоже довольнывы нас из ребра, мы вам яблоко, вам кажется, что нормальный бартер». Надо бы сделать какой-то вывод.
Он замолчал, ему стало скучно. Или выветрилось вино.
И это все? Я не люблю недосказанностей. Я хочу знать, зачем мне рассказывают историю, иначе какой мне от нее толк?
Ну, влюбилась, немного раздраженно сказал он. Бросила бедного и вышла замуж за богатого. Или взяла богатогои зажили втроем. Или убила богатого ради бедного. Или бросила богатого. Не это главное. Главное, что красивая голая баба лежит на балконе. У нее одногоместа-страдания. Все как надо.
Болтовня. Я был разочарован, но запомнил и записал.
Слово в слово.
Потом, может быть, роман об этом напишу. Ева по имени Рита выйдет, решит, поймет, найдет, обманется и станет лучше. Все будет хорошо. Будет красиво.
Жила
Была. Любила. Жила.
А умирала тяжело, и если б верил прежде я в бога, то тут мог бы и усомниться в существовании его, ибо умирание этой не очень старой еще, шестидесятидвухлетней женщинымучительное, пронизанное больюне было ответом на жизнь, прожитую если не праведно, то правильно, как говорила ей совесть.
Совестлива была. Честна.
Говорю не потому, что предполагаю, а потому, что вытекает вывод этот из всех действий ее, а ведь только по делам и можно судить о человеке.
Люди любят судить по словам, они готовы оттолкнуть за неверное, неловко, сгоряча, впопыхах сказанное слово, и потому дураки, идиотыне понимают, не желают понять, что слово, делом не подкрепленное, только пустышка, не более чем набор звуков.
Я могу написать тысячи красивых слов, упорядочить их приятным образом, но что расскажут они обо мне? Да ничего, в сущности.
Словаэто только слова. Если нет за ними дела.
А она была человеком деятельным. Она все время работала, никогда не находилась в покоемыла и стирала, жарила и парила, сажала и копала и опять мыла. В деревне, чтобы вылепить из жизни (сыроватой, жижистой) прок, работать надо много, от зари и дотемна, а другой жизни, кроме деревенской, она и не знала.
Она умерла в поселке недалеко от городачтобы из степи полезли столбы, хибары и сараи пригорода, надо еще с полчаса ехать на тряском автобусе, глядя в заляпанные его окна. А родилась на пару сотен километров к северо-востоку, недалеко от монгольской границы, в сказочных лесах, тогда, сто семнадцать лет назад, еще не испорченных индустриализацией, еще не изуродованных из-за урана, такого нужного в наступавший атомный век. Там горы до небес, там леса изумрудной зелени, там водопады, там странно тепло, и земля родит все и помногу.
Стремясь жить «справно», без работы она сидеть не могла, да и не умела; если ты из семьи многодетной и нищей, то пути всего дваили плодить нищету, судьбу кляня, или работать.
«Колотиться».
Подростком она попала в дом к «барам». На прииске, в доме управляющего, бегала горничной до самого девичества. Было то самое счастливое ее время. Там-то онахуденькая, быстроглазая, черненькаянаучилась и тонкому рукоделью, и сервировке стола, и готовке со сложностями, с выкрутасами.
Там же приобрела она привычку кухарничать в белом фартуке, заправлять волосы на особый строгий манер, под тарелки подкладывать салфетки, самолично расшитые. У нее был вкус к красоте, к приятно устроенному быту, и она готова была потрудиться, чтобы белье хрустело крахмально, чтобы «фиялочки» по салфеткам вились.
Была она барами любима. Те звали ее с собой, когда бежали от красных в Китай, но она не поехала, побоялась.
Бытие ее ее составлял малый, деревенский мир, и она не могла даже вообразить ту дальнюю дорогу, чужие, чуждые края.
Замуж вышла с приданым. От хозяев получила швейную машинку «Зингер», ручную, на деревянной подставке: безумная роскошьпо черному с выгибом телу золотом выписаны завитушки. А если накрыть машинку деревянным чехлом, то получался чемодан, удобство по тем временам неслыханное. Роскошь, одним словом. Служила машинка долгона ней еще два поколения девушек строчили себе наряды.
Еще дали за невестой одежу кое-какую и посуду с барского столаот последней уцелела лишь фаянсовая солонка в бело-розово-голубой цветочек. Много позже, когда не было ее на свете уже двадцать, а то и тридцать лет, стояла солонка в буфете. На второй полке, за стеклом, в углу, доцветала она тускло за стаканами гранеными в серебряных подстаканниках, явившимися из других прошлых жизней. Молчала солонка, ничего о себе толком не рассказавни где перебывала, ни откуда пришла.
Память вещи в словах о ней, а хозяйка фаянсового цветочка говорить помногу не любила, и только по делам ее можно было догадываться, что могла бы она сказать, если б хотела. О властях, к примеру, не говорила она ничегони плохого, ни хорошего; следила строго, чем дети подтираются: не дай бог попадется газета с каким-то толстомордым.
Ее выдали замуж за мужика «справного». Она из нищеты, но и из барского дома, где была горничной. А он вроде как «элита». С братьями держал лавку на золотых приисках, ездил в Маньчжурию за товаром, а прежде служил, в казацком полку был, на царской службе, где-то в Прибалтике, о чем сообщает и по сей день фотография: он, высокий, в шинели до пят, в папахе лохматой набекрень, с полуулыбкой на лице, остроухий, узкоглазый. Под руку его другой казак держит: низенький и круглый, как бочонок, в руке сабля.
Вспоминала ли она Григория тогда, лежа за занавеской, в углу у печи, в доме дочери? Был ли он ей хоть как-то близок?
Мужа она, конечно, не уважить не моглаон мужчина, то есть хозяин, то есть без него дом не дом, а бабане человек. И грамотен он был, в лавке вел бухгалтерию, а почерк у него был, как у писаря, с красивыми завитушками, ловкий, залихватский.
Она умела печи класть и мыть золото, говорила с монголами на их языке и могла, при надобности, подстрелить зверя, собрать кедровую шишку или ягоду, а чтение освоить не успела и всю жизнь испытывала уважение к людям грамотным, с образованиемпускай по житейскому счету были они, вроде хорька-зятя, людьми «страмными».
Господь долго не давал ей детей. Взяла в дети двоихмальчика и девочку, но, не дожив до отрочества, померли они от «глотошной», детской болезни. А после родилась Александра, а следом и Леонид на свет появился.
Родственников было много. С сестрами, которых жизнь по деревням раскидала, только зналась, а жалела единственного братаему с женой не повезло. Приезжала с едой, с подарками, с руками, жадными до работы. «Страмотила» сильно (может, полагая в том воспитательный процесс). «Распозить, да говно возить», лаяла она братушкину жену, «братову», рыхлую, неряшливую бабу, которая только была годна, что рожать, но дом вести не умела, в деревне той, казацкой, в сибирской глуши, жила со всем выводком, как сорная трава. «Родова» помощь ее принимала, а однажды, когда уехала она, послала золовке письмо, чтоб не приезжала больше, злодейка. В лицо попрекнуть не посмела.
Люди слабые только на трепотню и горазды. Младшая сестра ее, дожившая до глубокой старости, еще на склоне лет хихикала гадко, рассказывая, как сеструха старшая к учителю по снегу босиком бегала. В комнате кислый старческий запах, спекшееся личико в платках, тельце иссохшее, в чем только душа держится, а все ж та же хихикающая баба: был, мол, и у сестры грех.
Был у нее учитель.
И дом был ладен, и достаток познала. Когда установилась новая властьей было все равно, что красные, что белые: грабили и те, и другие, лавку у Григория экспроприировали, а его оставили при лавке нанятым приказчиком; но золотишко исправно менялось, торговля шла, и только перед самой войной посадили Григория. Статья была неполитическая, в кагэбэшных архивах его дело затерялось. Был он человеком хорошим, но безвольнымупырям государственным легкая добыча. А помер вскоре после войныот туберкулеза, от голода. Она слала мужу посылки, а к нему в коробках приходили кирпичи, за что обижался он на жену.