Молча пожал плечами, сидя на полу и прислонившись головой к холодной стене. Точнее, это они все говорили, что стена холодная. И пол. Не знаю. С некоторых пор я не ощущал ничего. Ни-че-го. Ни холода, ни жары, ни голода, ни усталости. У меня никогда не было особой потребности разговаривать или слушать чужие разговоры, поэтому какое-то время я просто существовал в отдельно взятой камере вместе с другими заключёнными. Я автоматически запоминал их голоса, не привязывая к именам, и не глядя в лица. Зачем? Любого из них я мог разорвать голыми руками при надобности, а пока они меня не трогали, они не были мне интересны.
Тупо закидывать в брюхо любую самую отвратительную похлёбку, отдалённо отмечая, как плюются с неё зэки. Ну и пусть. Вкус? Я потерял чувство вкуса. Я разучился сны видеть. Очень редко. И во всех она. Причём всегда начало снаеё глаза зелёные колдовские, блестящие тем самым блеском, от которого крышу сносит и смеяться хочется от счастья. Смеяться, потому что оно, проклятое в груди отчаянно бьётся, щекочет рёбра, лёгкие, растягивает губы в дурацкую улыбку только от одного взгляда в эти ведьмовские омуты. И я смеюсь. Я, оказывается, по ночам смеюсь. Когда Тигр наутро сказал об этом, не поверил поначалу. Потом дошловот отчего потом в груди болит. Словно снарядом разорвало. А как иначе, если потом фокус смещался на живот её круглый и на кольцо. На чужое кольцо. На то, что не я дарил. Не моё оно. И ребенок не мой. И она моей никогда не была. И улыбка её на моих глазах в оскал превращается, а уши начинает от её дикого хохота животного разрывать болью. Онамоя боль.
Ни хрена ведь о тебе неизвестно. Не нравишься ты мнеох не нравишься.
Врал Тигр. Ещё как врал. Потому что я не просто ему нравился. Самсонов мной восхищался. Скрывал свои эмоции, но и гнобить не мог, как других. Когда и не кулаком даже, а презрительным взглядом, от которого тушевались и огромные амбалы. Мне в глаза Тигр стал недавно смотреть. С тех пор, как понял, что разрешено это. До этого взгляд отводил. Как хищник, который чувствует рядом с собой более сильногои не решается бросать вызов, потому что понимаетпроиграет в любом случае. За то, что я сделал, мне грозила не одна смертная казнь, а с десяток. И терять мне было больше нечего, кроме постоянной агонии, в которой кровоточила душа. А им всем жить до одури хотелось. Вот и перестали связываться со мной от греха подальше.
Тигр второй день меня на разговор выводит. Впрочем, я даже не удивлялся. Судя по тому, что слышал, люди ему нужны были для своих дел, какихя не интересовался на тот момент. Зачем? Цель у меня была своя и местных авторитетов не касалась. Так я поначалу думал. А вот он меня отметил. Видать, после того, как на прогулке ублюдку одному не просто шею свернул, а голыми руками живот разодрал, а после смотрел, как вертухаи обыскивают меня, приставив автомат к голове, в поисках оружия, которым брюхо вспорол идиоту, решившему самоутвердиться за мой счёт перед мужиками. И это чистейшая правда, что первыми умирают идиоты, потому что соперников себе по силам выбирать надо уметь. Конечно, ничего не нашли, а через некоторое время из нашей камеры увели Дрозда, приписав ему это убийство.
Степан Тимофеич долго потом тяжело вздыхал и всё в глаза мои заглядывал. Чёрт его знает, что он там искал, но, видать, ничего не нашёл, раз решил спектакль не играть и прямо к делу приступил. Сказал: начать сотрудничество с Тигром, и меня выпустят. Не сразу, конечно. Через несколько лет, но это лучше пожизненного или смертной казни. Ну, он думал, что получше. Мне было снова по хрен. Какая разница, когда моё тело сдохнет, если внутри меня уже вовсю то самое «ничего» расположилось и воняло абсолютным безразличием ко всему происходящему? Нет, оно, родное, периодически выдавало приступы агрессии, но это, как считал Тимофеич, побочный эффект от проводимых Ярославской исследованийа ещё реакция на любые воспоминания о НЕЙ.
Тимофеевич кстати периодически любил напоминать о ней. Нашёл, тварь, мою больную точку и редко, но оооочень метко любил надавить на неё своим мясистым пальцем с обгрызенным пожелтевшим ногтем.
Степан Тимофеевич Заплатовчинуша, вызывавший только отторжение и не более тогоа да, ещё неуемное желание приложить ублюдка носом о стол при каждой встрече, но с этим я научился побороться, подавлять в себе, понимая, что с Заплатовым нас объединяет общая цель и стремление увидеть, как дело знаменитой Ярославской вместе с ней самой будет похоронено в самой глубокой яме, откуда эта сука уже никогда не сможет выбраться. И я готов был разодрать глотку любому, кто встанет на моём пути и попробует добраться до этой мрази первым.
Но я и не был настолько наивен, чтобы поверить в доброго дядю Стёпу с неуёмным желанием помочь советскому Маугли освоиться в этом жестком мире тюрьмы. Да и не обещал он мне ничего подобного. Помощь обещал, если сдам Монстра. Защиту обещал от ментов и надсмотрщиков. А ещё от местных авторитетов. Свободу обещалтолько мы оба понимали, что свобода эта будет неабсолютной, мнимой. Своеобразной иллюзией, которая продлится ровно до тех пор, пока будет нужна тем, кто отправил его ко мне. А ещё он обещал помочь мне в моей местиублюдок отлично подготовился к работе со мной. Он давал смотреть видеозаписи, снятые издалека и потому едва прослушиваемыено на них я чётко различал ничтожного Бельского и Ассоль. На них я смотрел, как он рывком притягивал её к себе, и она рыдала, уткнувшись в его грудь, пока тот с видом какого-то конченого наркомана гладил её волосы, всё сильнее прижимая к себе. Та самая поговорка про «рыбак рыбака». Ведь я видел ровно такую же одержимость в каждом его действии. Ровно такую же, что меня грызла все эти годы. Одержимость одной и той же дрянью. Сучка оплакивала крах их с матерью дела на плечах своего любовникаа я в этот момент чувствовал, как всё сильнее извиваются в предсмертных судорогах останки моей душипока всё же окончательно не сдохли.
И тогда Заплатов приступил к своей основной миссии. А вообще странно было понимать каждое действие своего оппонента, предугадывать каждый его следующий шаги не испытывать желания обыграть его, оставить ни с чем. Абсолютное безразличие, апатия к его словам и обещаниямпока однажды он не принёс то единственное, что вызывало дикую жажду жизни. То единственное, что заставило снова циркулировать кровь уже истлевшую оболочку сердца. Он принёс дело на Ярославскую, последними строками которого было сообщение о том, что старая сука исчезла, просто испарилась, предположительно, в странах Европы или в США, лаборатория временно закрыта, а её единственная дочь благополучно вышла замуж за Виктора Бельского. Фотография со свадьбы была пришита к делуЗаплатов лишь недовольно буркнул что-то, когда я содрал её, чтобы приблизить к лицу и рассматриватьсо временем я выучу каждую её мельчайшую деталь, продумаю всё, что не вошло в неё настолько подробно, будто сам присутствовал в этом фарсе. Буду представлять эту свадьбу так, словно был на ней почётным гостем. Хотя нетфотография была настоящей. Как и свадьба её с ублюдком-мажориком. Как и платье её белое настоящее. И улыбка его триумфальная и довольная. Фарсом был я в её жизни. Фарсом были мы и онамоя Девочка, которой на самом деле не было.
Впрочем, теперь это всё не имело совершенно никакого значения. Заплатов сделал самый верный ход в своей игрыон дал мне цель, ради которой встрепенулось желание жить и мстить. Оно вдруг взметнулось вверх, оставляя внизу тот самый зловонный труп безразличия. Взметнулось, чтобы расправить чёрные крылья своей ненависти и яростной жажды возмездия.
Он обеспечит тебя нужными связями и возможностями. Ты больше его не сторонись. Тигру тоже пришёл указ взять тебя под крыло. Сам понимаешь: такими, как ты, там, Тимофеич выразительно поднял указательный палец вверх, разбрасываться не будут. Так что хватайся за этот шанс, Саша. Либо ты выходишь на свободу на наших условиях, либо возвращаешься в неволю, но уже на других.
Придурокесли бы ты знал, что угрозы не значили ничего в сравнении с улыбающейся рожей Бельского на фотоснимке. В сравнении с ней, живой, здоровой и счастливой в то время, как я продолжал подыхать и воскрешать каждый грёбаный час своей жизни.