Михаил БлехманСубъективный реализмРассказы и повести
Потом
Останусь?
Да нет, уже нужно идти
Идти и думать: кто же этот глупец, бессмертный, как сама глупость?
Ноет простуженная поясница. Ноги почти не несутгудят в проклятых туфлях
Всё-таки останусь, посижу на нашей с ним скамейке. С некоторых пор нас здесь осталось вдвое меньше, чем в те давние времена. Как не улыбнуться собственным арифметическим способностям, ну не молодчина ли я? Разделились два надвое, в остатке получается один и одна Есть он, есть я, но всё равно эторовно вдвое меньше, чем было тогда, вначале.
Почерневшие, отвислые щёки полуночного неба усеяны блёклыми, кое-где розово-прыщеватыми крапинками. И в этом небе отражается наше высыхающее озеробездонный водоём раздражённо швыряемых друг в друга пресных слов.
Останусь. Бесполезно и бессмысленно уходить отсюда, с этой скамьи, пусть и давно задеревеневшей, от этого озера, пусть и давно охладевшего, от этого озера, в котором нет числа остывшим кусочкам золы, невесть когда бывшим угольками
Сама знаюне останусь, всё равно ведь встану и пойдук нашим четырём стенам, побитым горохом упрёков, обид и обвинений. К разбитым горшкам незаживающих обвинений, к ядовитым черепкам колющей иронии. Добра наживать оказалось даже проще, чем предполагалось, вот только хорошо, что у нас нет кур: было бы грустно видеть, как они отказываются клевать эти легко нажитые золотые полушки, разбросанные повсюдупо двору, у озера, в замке.
Пойду, чтобы снова перебирать больными ногами в холодных туфлях всё по той же шершавой лестнице, словно белая детская халва зачерствевшей с тех пор, как исчерпалось подобие моего детства. Чёрствая халванеужели по ней удавалось бегать?
Когда-то он, ожидая моей восхищённой благодарности, взлетел выше птичьего полёта, но оттуда меня невозможно не то что разглядеть, а хотя бы заметить, так чему же восхищаться и за что благодарить?
Полетать, что ли, и мнемне ведь по чину, чтобы с высоты полёта тех же птиц не замечать опостылевших мелочей? Увы, небо занято, двоим в нём можно лишь разминуться. Да и мелочейвсего нашего добранажито столько, что ничего другого, кажется, уже и не осталось. А добро всё наживается и наживается, не переставая
где же ты, наконец?
Кто из нас это спросил? Нет, не спросил, а сперва, давным-давно, раздражённо бросил, потом равнодушно заметил, потом устало зевнул
Если неясно, кто, значитоба?
сколько можно собираться?
Кто это говоритон или я? Даже разминуться уже не удаётся.
ну, где же ты?
Ключевой вопрос. Точно ключ, не подошедший к замку между нами, между ним и мной. Будто замок, не подошедший разделённым надвое двоим.
Я задаю себе этот вопрос по тысяче раз на день. Я кручу и верчу его, но он послушно и безвольно прокручивается в запершем каждого из нас заржавевшем замке, бессильный отпереть огромный тесный замок.
Я смотрю в зеркалоне столько чтобы посмотреться, сколько чтобы увидеть себя, ведь где же ещё я могу себя увидеть? Если я где-то и осталась, то лишь в зеркале, а везде, кроме зеркала, разве этоя?
ты идёшь? Все собрались и ждут.
Уверены ли они, что ждутменя? Знают ли они моё имя? Помнят ли, как меня звали?
Ваше величество, позвольте объявить о вашем выходе?
Позволю, конечно, как не позволить. А вы, взамен, позволили бы мне понятькуда и зачем я исчезла? А когдая и сама помню
Ведь и в зеркалене я. Смотрю, ищуне нахожу.
Вглядываюсь, выглядываюно не вижу. Даже в зеркале.
Под окномразвалившаяся телега, кажется, бывшая когда-то парадным экипажем. Усатый кучер спит рядом с вечной миской недоеденной тыквенной каши. Шестеро остромордых, узкохвостых лошадей разбрелись кто куда. Слуги в ливреях цвета отхлеставшего кусты дождя, затёртых, как мои непонятно к кому обращённые просьбы, храпят в лакейской. Спят все, кто решил не приходить ко мне из моего детства. Спят, как будто и не бодрствовали никогда. Как будто их всего-навсего придумал тот самый глупецвечный, как самоё глупость.
Всё и всена своём месте, это могло бы успокоить.
Только и нужно для счастьяпонять, где же в моей жизния? И осталась ли япосле того, как моё детство прекратилось и все, кто в нём у меня был, разбрелись кто куда и уснули.
Поясница жалобно ноет после задубевшей скамейки, от бесконечных дворцовых сквозняков
Хорошо, войду, ведь все собрались, все, кроме разбредшихся и уснувших.
Я открываю навечно запертую дверь и вхожу в зал. На тронеего бывшее величество, а к нему подходитчтобы занять место рядомбывшее моё. Он смотрит на меня и, наверно, да нет, наверняка, думает то же самое: откуда взяться величеству, если величие ушло? Незаметно для других, оно исчезло для нас, друг для друга, а не это ли главное?
Нет, не это. Главноетуфли, самая невыносимая из всех мелочей. Из-за туфель я ненавижу свои ноги даже сильнее, чем постоянно ноющую поясницу. Эти туфли следует обувать сразу после сна и не снимать до следующего, чтобы исходящему от меня очарованию и всеобщему умилённому восхищению не было предела. Мне положено порхать и излучать наивность, серебристо звенеть в ответ на приветствия и заливаться пунцовой краской воплощённой наивности. Собравшиеся призваны прислуживать мне, а яслужить всем им. Её величество служит своим подданным. Служит недостижимым и потому влекущим примером, воплощением недосягаемой, но всё же однажды достигнутой, а потому соблазнительной мечты.
Для этого я обязана представать перед подданными в уже давно тесном, хотя ещё не совсем вылинявшем платье и в мерзких, неуправляемых туфлях. Во время каждого триумфальногоони у меня все триумфальные, так положено, выхода мне полагается по-детски шаловливо щёлкнуть пальчиками, словно очередной каминный уголёк едва слышно треснул, незаметно для подданных превращаясь в золу, после чего устыдиться собственной шаловливости, залиться румянцем и потупить взор.
Щёлкну, зальюсь, потуплю. Я смирилась со всем и со всеми. Приподниму платье до щиколотки, чтобы взойти на трон и чтобы подданные умилились и умиротворённо переглянулись: «Да, это оната же, необходимая и вечная. Это её ножкив тех же, неизменных, незаменимых туфельках».
Ритуал заведен, подобно дворцовым часам, бьющим вечно, и вечноневпопад. А с некоторых порнаотмашь.
Значит, пусть мои ноги остаются для подданных ножками, и пусть подданные не слышат, как невыносимо эти ноги гудят.
Подданные уверены, что этоя.
Что это явосхожу на трон, подставляю руку для королевского поцелуя, заливаюсь серебристым колокольчиком и румянцем.
Они не заметили тыквы, валяющейся под окнами дворца? Ну, что ж, пусть будет так, пусть они, на своё счастье, не замечают того, что потеряло важность, так как же, я не замечаю себя в зеркале.
Пусть ноги остаются ножками, а ненавистные туфлитуфельками.
И пусть мне никогда не узнать, какой глупец, бессмертный, как самоё глупость, выдумал эти туфли и подговорил старую недобрую фею надеть их на мои гудящие ноги.
Эти по-жабьи холодные и скользкие туфли.
Эти сказочные туфельки из хрусталя.
Все
Повесть без эпиграфа
Между «ё» и «е» так же мало общего, как, скажем, между «р» и «г» или между твёрдым и мягким знаками.
Разве это эпиграф? Этоконстатация факта, хотя и важного. Я же сказал: повесть без эпиграфа.
1
Говорят, первая фразасамая трудная.
Спрошу у того, кто вроде бы знает.
Заодно попрошу его не выдумывать для меня имя, а то, кажется, он начал изменять своей привычке. В предыдущей повести, во всяком случае, изменил.
«Ты просишь об этом, как о милостыни. А что касается якобы «предыдущей» повести, то повесть предыдущей быть не может. Последнейда, но не предыдущей». Они всенастоящие, кроме, разумеется, ненастоящих.
Я пожал плечами:
Если есть выборкакая же тут милостыня? Это просто подарок или, в крайнем случае, одолжение. Вот если выбора нет, тогда, увы, милостыня.
Сарай тускло сиял огнями. Сиять у него всё ещё получалось, хотя уже с трудом. Последнее время сиялось не так, как поначалу. Говорят, поначалу всё вообще было намного ярче, отсюда и сияние. Все всегда говорят, что раньше всё было ярче. Да и вообщебыло. Сейчас уже не проверить, было-тодавным-давно