Вход в гостиницу был рядом с какой-то лавчонкой, дверь была открыта, и внутри виднелась надпись: «Bureau au premier». Я поднялся по узкой лестнице и на площадке обнаружил нечто вроде стеклянной каморки, в которой находился стол и два стула. Снаружи стояла скамейка, на которой коридорный, по-видимому, проводил свои беспокойные ночи. Навстречу мне никто не попался, но под электрическим звонком имелась надпись: «Garçon». Я нажал кнопку, и вскоре появился молодой человек с бегающими глазами и мрачной физиономией. Он был в жилетке и ковровых шлепанцах.
Не знаю почему, я спросил с самым что ни на есть небрежным видом:
Не стоит ли здесь случайно некий мистер Стрикленд?
Номер тридцать два. Шестой этаж, последовал ответ.
Я так опешил, что в первую минуту не нашелся что сказать.
Он дома?
Портье взглянул на доску, висевшую в каморке.
Ключа он не оставлял. Сходите наверх, посмотрите.
Я счел необходимым задать еще один вопрос:
Madame est là?
Monsieur est seul.
Коридорный окинул меня подозрительным взглядом, когда я и впрямь отправился наверх. На темной и душной лестнице стоял какой-то омерзительный кислый запах. На третьем этаже растрепанная женщина в капоте распахнула дверь и молча уставилась на меня. Наконец я добрался до шестого этажа и постучал в дверь под номером тридцать два. Внутри что-то грохнуло, и дверь приоткрылась. Передо мной стоял Чарлз Стрикленд. Он не сказал ни слова и явно не узнал меня.
Я назвал свое имя. И далее постарался быть грациозно-небрежным:
Вы меня, видимо, не помните. Я имел удовольствие обедать у вас прошлым летом.
Входите, приветливо отвечал он. Очень рад вас видеть. Садитесь.
Я вошел. Это была тесная комнатка, битком набитая мебелью в стиле, который французы называют стилем Луи-Филиппа. Широкая деревянная кровать, прикрытая красным стеганым одеялом, большой гардероб, круглый стол, крохотный умывальник и два стула, обитых красным репсом. Все грязное и обтрепанное. Ни малейших следов греховного великолепия, которое живописал мне полковник Мак-Эндрю. Стрикленд сбросил на пол одежду, валявшуюся на одном из стульев, и предложил мне сесть.
Чем могу служить?спросил он.
В этой комнатушке он казался еще крупнее, чем в первый вечер нашего знакомства. Он, видимо, не брился уже несколько дней, на нем была поношенная куртка. Тогда, у себя дома, в элегантном костюме Стрикленд явно был не в своей тарелке; теперь, неопрятный и непричесанный, он, видимо, чувствовал себя превосходно. Я не знал, как он отнесется к заготовленной мною фразе.
Я пришел по поручению вашей супруги.
А я как раз собирался глотнуть абсента перед обедом. Пойдемте-ка вместе. Вы любите абсент?
Более или менее.
Тогда пошли.
Он надел котелок, очень и очень нуждавшийся в щетке.
Мы можем и пообедать вместе. Вы ведь, собственно, должны мне обед.
Разумеется. Вы один?
Я льстил себе, воображая, что весьма ловко задал щекотливый вопрос.
О да! По правде говоря, я уже три дня рта не раскрывал. Французский язык мне что-то не дается.
Спускаясь с ним по лестнице, я недоумевал, что сталось с девицей из кафе. Успели они поссориться, или его увлечение уже прошло? Впрочем, последнее казалось мне сомнительным, ведь он чуть ли не целый год готовился к бегству. Дойдя до кафе на авеню Клиши, мы уселись за одним из столиков, стоявших прямо на мостовой.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Авеню Клиши в этот час была особенно многолюдна, и, обладая мало-мальски живым воображением, здесь едва ли не любого прохожего можно было наделить романтической биографией. По тротуару сновали конторские служащие и продавщицы; старики, словно сошедшие со страниц Бальзака; мужчины и женщины, извлекающие свой доход из слабостей рода человеческого. Оживление и сутолока бедных кварталов Парижа волнуют кровь и подготовляют к всевозможным неожиданностям.
Вы хорошо знаете Париж?спросил я.
Нет. Мы провели в Париже медовый месяц. С тех пор я здесь не бывал.
Но как, скажите на милость, вы попали в этот отель?
Мне его рекомендовали. Я искал что-нибудь подешевле.
Принесли абсент, и мы с подобающей важностью стали капать воду на тающий сахар.
Думается, мне лучше сразу сказать вам, зачем я вас разыскал, начал я не без смущения.
Его глаза блеснули.
Я знал, что рано или поздно кто-нибудь разыщет меня. Эми прислала мне кучу писем.
В таком случае вы отлично знаете, что я намерен вам сказать.
Я их не читал.
Чтобы собраться с мыслями, я закурил сигарету. Как приступить к возложенной на меня миссии? Красноречивые фразы, заготовленные мною, трогательные, равно как и негодующие, здесь были неуместны. Вдруг он фыркнул.
Чертовски трудная задача, а?
Пожалуй.
Ладно, выкладывайте поживее, а потом мы премило проведем вечер.
Я задумался.
Неужели вы не понимаете, что ваша жена мучительно страдает?
Ничего, пройдет!
Не могу описать, до чего бессердечно это было сказано. Я растерялся, но сделал все, чтобы не показать этого, и заговорил тоном моего дядюшки Генри, священника, когда тот уговаривал кого-нибудь из родственников принять участие в благотворительной подписке.
Вы не рассердитесь, если я буду говорить откровенно?
Он улыбнулся и покачал головой.
Чем она заслужила такое отношение?
Ничем.
Вы что-нибудь против нее имеете?
Ровно ничего.
В таком случае разве не чудовищно оставить ее после семнадцати лет брака?
Чудовищно.
Я с удивлением взглянул на него. Столь чистосердечное признание моей правоты выбило у меня почву из-под ног.
Положение мое было не только затруднительно, но и смехотворно. Я собирался увещевать и уговаривать, грозить и взывать к его сердцу, предостерегать, негодовать, язвить, убивать сарказмом. Но что, черт возьми, прикажете делать исповеднику, если грешник давно раскаялся? Опыта у меня не было ни малейшего, ибо сам я всегда упорно отрицал все обвинения, которые мне предъявлялись.
Ну и что же дальше?спросил Стрикленд.
Я постарался презрительно скривить губы.
Что ж, если вы все признаете, мне, пожалуй, не стоит больше распространяться.
Не стоит.
Мне стало очевидно, что я не слишком ловко выполнил свою миссию, и я разозлился.
Черт подери, но нельзя же оставлять женщину без гроша.
Почему нельзя?
Как прикажете ей жить?
Я содержал ее семнадцать лет. Почему бы ей для разнообразия теперь не содержать себя самой.
Она не может.
Пусть попытается.
Конечно, у меня нашлось бы, что на это ответить. Я мог бы заговорить об экономическом положении женщины, об обязательствах, которые мужчина, гласно и негласно, берет на себя, вступая в брак, но вдруг я понял, что, в конце концов, важно только одно.
Вы больше не любите ее?
Ни капли.
Все это были очень серьезные вопросы в человеческой жизни, но манера, с которой он отвечал, была такой задорной и наглой, что я кусал себе губы, лишь бы не расхохотаться. Я твердил себе, что его поведение отвратительно, и изо всех сил старался возгореться благородным негодованием.
Но, черт вас возьми, вы же обязаны подумать о детях. Они вам ничего худого не сделали. И они не просили вас произвести их на свет. Если вы о них не позаботитесь, они будут выброшены на улицу.
Они много лет прожили в холе и неге. Не все дети живут так. Кроме того, о них кто-нибудь да позаботится. Я уверен, что Мак-Эндрю станет платить за их учение.
Но разве вы не любите их? Они такие славные. Неужели вы хотите совсем от них отказаться?
Я любил их, когда они были маленькие, а теперь, когда они подросли, я, по правде говоря, никаких чувств к ним не питаю.
Это бесчеловечно!
Очень может быть.
И вам нисколько не стыдно?
Нет.
Я попытался изменить курс
Вас будут считать просто свиньей.
Пускай!
Неужели вам приятно, когда вас клянут на всех перекрестках?
Мне все равно.
Его ответ звучал так презрительно, что мой вполне естественный вопрос показался мне верхом глупости. Я подумал минуту-другую.