Тоже там побывали, следует лаконичный ответ Вилли. Ну, значит, прощай!
Он надевает ранец и поднимает винтовку. Мы трогаемся в путь. Когда Людвиг проходит мимо унтер-офицера с красной нарукавной повязкой, тот берет под козырек, и нам ясно, что он хочет этим сказать: отдаю честь не мундиру и не войне, я приветствую товарища-фронтовика.
Вилли живет ближе всех. Растроганно кивает он в сторону маленького домика:
Привет тебе, старая развалина! Пора и в запас, на отдых!
Мы останавливаемся, собираясь прощаться. Но Вилли протестует.
Сперва Людвига доставим домой, заявляет он воинственно. Картофельный салат и мамашины нотации от меня не убегут.
По дороге еще раз останавливаемся и по мере возможности приводим себя в порядок, не хочется, чтобы домашние видели, что мы прямо из драки. Я вытираю Людвигу лицо, перематываю ему повязку так, чтобы скрыть вымазанные кровью места, а то мать его может испугаться. Потом-то ему все равно придется пойти в лазарет.
Без новых помех доводим Людвига до дому. Вид у Людвига все еще измученный.
Да ты плюнь на всю эту историю, говорю я и протягиваю ему руку.
Вилли обнимает его своей огромной лапищей за плечи:
Со всеми может случиться, старина. Если бы не твоя рана, ты изрубил бы их, как капусту.
Людвиг, молча кивнув нам, открывает входную дверь. Опасаясь, хватит ли у него сил дойти, мы ждем, пока он поднимается по лестнице. Он уже почти наверху, но вдруг Вилли осеняет какая-то мысль.
В другой раз, Людвиг, бей сразу ногой, напутствует он его, задрав голову кверху, ногой, ногой! Ни за что не подпускай к себе! и, удовлетворенный, захлопывает дверь.
Дорого бы я дал, чтобы знать, почему он так угнетен в последнее время, говорю я.
Вилли почесывает затылок.
Все из-за поноса, отвечает он. Иначе он бы Помнишь, как он прикончил танк под Биксшотом? Один-одинешенек! Не так-то просто, брат.
Он поправляет ранец на спине:
Ну, Эрнст, будь здоров! Пойду погляжу, каково это жилось семейству Хомайеров за последние полгода. Трогательные разговоры, по моим расчетам, займут не больше часа, а потом пойдет педагогика.
Моя мамашао, брат! Вот был бы фельдфебель! Золотое сердце у старушки, но оправа гранитная! Я остаюсь один, и мир сразу преображается. В ушах шумит, словно под камнями мостовой несется поток, и я ничего вокруг себя не слышу и не вижу, пока не дохожу до нашего дома. Медленно поднимаюсь по лестнице. Над нашей дверью красуется надпись: «Добро пожаловать», а сбоку торчит букет цветов. Родные увидали меня издали, и все вышли встречать. Мать стоит впереди, на самой площадке, за ней отец, сестры В открытую дверь видна наша столовая, накрытый стол. Все очень торжественно.
К чему эти глупости? говорю я. Цветы и все прочее Зачем? Не так уж важно, что Что ты плачешь, мама? Я ведь здесь, и война кончилась Чего же плакать
И только потом чувствую, что сам глотаю соленые слезы.
II
Мы поужинали картофельными оладьями с колбасой и яйцамичудесное блюдо! Яиц я почти два года и в глаза не видел, а о картофельных оладьяхговорить нечего.
Сытые и довольные, сидим мы вокруг стола в нашей столовой и попиваем желудевый кофе с сахарином. Горит лампа, поет канарейка, даже печь натоплена. Волк лежит под столом и спит. Так хорошо, что лучше быть не может.
Ну, Эрнст, расскажи, где ты бывал, что видел? спрашивает отец.
Что видел? повторяю я, подумав. Да что, в сущности, я мог видеть? Ведь все время воевали. Что ж там было видеть?
Как ни ломаю голову, ничего путного не приходит на ум. О фронтовых делах со штатскими, естественно, говорить не станешь, а другого я ничего не знаю.
У вас-то здесь наверняка гораздо больше новостей, говорю я в свое оправдание.
О да, новостей немало. Сестры рассказывают, как они ездили в деревню раздобывать продукты для сегодняшнего ужина. Дважды у них все отбирали на вокзале жандармы. На третий раз они зашили яйца в подкладку пальто, картофель спрятали в сумки, подвешенные под юбками, а колбасу заткнули за блузки. Так и проскочили.
Я слушаю их не очень внимательно. Они выросли с тех пор, как я видел их в последний раз. Возможно, что я тогда попросту ничего не замечал, но тем сильнее это бросается в глаза теперь. Ильзе, вероятно, уже перевалило за семнадцать. Как время летит!
Слышал, советник Плайстер умер? спрашивает отец.
Я отрицательно качаю головой:
Нет, не слыхал. Когда?
В июле. Числа двадцатого.
На печке запевает чайник. Я перебираю бахрому скатерти. Так, так, в июле, думаю я, в июле; за последние пять дней июля мы потеряли тридцать шесть человек. Я с трудом мог бы назвать теперь имена троих из этих тридцати шести, так много погибло после них.
А что с ним было? вяло спрашиваю я, отяжелев от непривычного тепла. Осколком или пулей?
Да что ты, Эрнст, удивляется отец моему вопросу, он ведь не солдат! У него было воспаление легких.
Ах, да! говорю я, выпрямляясь на своем стуле. Бывает еще и такое.
Они рассказывают обо всем, что произошло со времени моей последней побывки. Голодные женщины до полусмерти избили хозяина мясной на углу. Как-то, в конце августа, на семью выдали по целому фунту рыбы. У доктора Кнотта украли собаку и, верно, пустили ее на мыло. Фройляйн Ментруп родила ребеночка. Картофель опять вздорожал. На будущей неделе на бойне, говорят, будут выдавать кости. Вторая дочь тети Греты в прошлом месяце вышла замуж, ипредставь! за ротмистра
По стеклам окон стучит дождь. Я поеживаюсь. Как странно сидеть в комнате. Странно быть дома
Сестра вдруг умолкает.
Ты совсем не слушаешь, Эрнст, удивленно говорит она.
Да нет же, слушаю, уверяю я ее и изо всех сил стараюсь взять себя в руки. За ротмистра, ну да, она вышла замуж за ротмистра.
Да, понимаешь, как ей повезло! живо продолжает сестра. А ведь у нее все лицо в веснушках. Что ты на это скажешь?
Что мне сказать? Если шрапнель попадает в голову ротмистра, то ротмистр точно так же испустит дух, как и всякий другой смертный.
Родные продолжают болтать, но я никак не могу собрать своих мыслей: они все время разбредаются.
Встаю и подхожу к окну. На веревке висит пара кальсон. Серея в сумерках, они будто лениво покачиваются. Брезжит белесоватая мгла раннего вечера. И вдруг передо мной, призрачно и отдаленно, встает другая картина. Покачивающееся на ветру белье, одинокая губная гармоника в вечерний час, ночной поход Трупы негров в выцветших голубых шинелях; губы убитых растрескались, глаза налиты кровью Газ. На миг все это четко возникает передо мной, потом, всколыхнувшись, исчезает, и опять покачиваются на веревке кальсоны, брезжит белесоватая мгла, и опять я ощущаю за спиной комнату, и родных, и тепло, и надежные стены.
Все это уже прошлое, думаю я с облегчением и быстро отворачиваюсь от окна.
Что с тобой, Эрнст? спрашивает отец. Ты и четверти часа не посидишь на месте.
Это, наверное, от усталости, полагает мать.
Нет, говорю я в каком-то смятении и стараюсь разобраться в себе, нет, не то. Но я, кажется, действительно, не могу долго усидеть на стуле. На фронте у нас не было стульев, мы валялись где попало. Я просто отвык.
Странно, говорит отец.
Я пожимаю плечами. Мать улыбается.
Ты еще не был у себя в комнате? спрашивает она.
Нет, говорю я и отправляюсь к себе.
Я открываю дверь. От знакомого запаха невидимых в темноте книг у меня бьется сердце. Нетерпеливо включаю свет. Затем оглядываюсь.
Все осталось как было, говорит за моей спиной сестра.
Да, да, отвечаю я, лишь бы отделаться: мне хочется побыть одному.
Но все уже здесь. Они стоят в дверях и ободряюще поглядывают на меня. Я сажусь в кресло и кладу руки на стол. Какой он удивительно гладкий и прохладный! Да, все на старом месте. Вот и пресс-папье из коричневого мрамораподарок Карла Фогта. Оно стоит на своем месте, между компасом и чернильницей. А Карл Фогт убит на Кеммельских высотах.
Тебе разонравилась твоя комната? спрашивает сестра.
Нет, почему же? нерешительно говорю я. Но она какая-то маленькая
Отец смеется:
Какая была.
Конечно, говорю я, но почему-то мне казалось, что она гораздо просторней.
Ты так давно не был здесь, Эрнст! говорит мать. Я молча киваю. На кровать, пожалуйста, не смотри. Я еще не сменила белья.