В том числе и завести любовную игру с прекрасной графиней, которая «полуголая и босая» бежала из Польши, однако же носила на своей прелестной головке наимоднейшую из шляпок, а на ее плечи был накинут подбитый лебяжьим пухом черный шелковый салоп с широченными, словно бы надутыми рукавами. Такие салопы набрасывали на себя самые отъявленные парижские модницы, отправляясь по вечерам в театры или на балы, но отнюдь не в полдень с визитом в какую-то там редакцию какой-то там газеты. Итак, графиня немало подвирает, однако Араго, на миг опустивший глаза, увидел тонкие щиколотки, обтянутые черными шелковыми полусапожками, и мысленно сам себе подмигнул.
Эта дама, пусть она даже с головы до ног лжива, весьма пленительна с ног до головы!
У Араго с языка уже было готово сорваться обещание написать для прекрасной дамы все, что ей будет угодно, как вдруг дверь снова отворилась, и на пороге возник гамен в лохмотьях, с грязными босыми ногами, в надвинутой чуть ли не на самый нос фуражке с облупленным козырьком. На вид этому дерзкому дитяти парижских улиц было не больше тринадцати лет, однако воинственному выражению его чумазой рожицы мог бы позавидовать любой обитатель темных улочек острова Сите, прибежища самых отъявленных парижских хулигановапашей.
Второе письмо Дмитрия ВидоваПисано в Страсбурге 20 октября 1808 года
Жюстинушка, Устинька, жизнь моя! До сих пор не могу прийти в себя от роковой неизбежности нашего очередного расставания. До сих пор вижу твои глаза, полные слез и ужаса перед разлукой. Счастье, что не увидел в них упрека! Счастье, что ты оказалась настолько сильной, чтобы избавить меня от мучений совести хотя бы на ту минуту, когда я в последний раз обнял тебя. Одно утешает: я уезжал, но вернулся, уезжаю сноваи снова вернусь! Граф Толстой, нынешний посол наш, пообещал мне это совершенно определенно. Провожу его до Санкт-Петербурга, а потом явлюсь в Париж вместе с новым поверенным в делах, которым, по самым достоверным сведениям, должен оказаться граф Нессельроде. Он расположен ко мне, он не откажет в этой жизненно важной для нас с тобою просьбе!
Но все же не могу не проклинать судьбу, которая нас разлучила, едва соединив. Ты ждала меня почти три года, несмотря на попреки отца и матери, отринув все ухаживания благонадежного и добронравного мсье Бовуара. Иногда мне жаль его, а за себя я счастлив! Ты моя, ты моя, а Бовуар остался с носом! Мы с тобой встретились и поняли, что наша тайная любовь не погасла в разлуке, подобно искре, а превратилась в пылающий костер, пламя которого нас зажгло зажгло нашу страсть.
Поверь, минута нашего прощанияэто была невыносимая минута! Чудилось, что, расставаясь с тобой, я сам вырываю сердце из своей груди. То, что произошло между нами несколько дней назад, те доказательства любви, которые ты мне дала, потрясли меня и сделали твоим вечным рабом. Как порядочный человек я не должен был уезжать, я должен был немедленно жениться на тебе! Но это требовало времени. Это требовало бы перемены религии для тебя или меня На все формальности понадобились бы недели и месяцы, которых у нас не было.
Устинька, ах, если бы я мог увезти тебя с собой! Но выправить тебе документы на выезд в такой короткий срок было бы невозможно. Ты жена моя в сердце моем, и ты понимаешь, что я не мог пренебречь своими служебными обязанностями даже ради любви. Я должен, я обязан был сопровождать графа Толстого, который пребывал вне себя от отчаяния, поскольку был отозван по настоянию Наполеона! Конечно, антифранцузская позиция российского посла не могла быть приятна этому гордому императору Ты осознавала необходимость моего отъезда, когда говорила, что будешь ждать меня. Я счастлив твоим благоразумием, твоим пониманием того, чтó служба и преданность Отечеству значит для русского человека.
Путь наш проходит безрадостно. Ох уж эти беспрестанно разверзающиеся небеса, с которых льет и льет по-зимнему холодный дождь. Даже не помню, когда были сухими мои сапоги и моя одежда. Иногда я даже рад, что тебя нет здесь и ты не терпишь все эти лишения, все эти опасности. Беспокойство за твою жизнь сделало бы мой путь совершенно невыносимым.
Но судьба переменчива, я вернусьи мы все начнем заново! А пока пока остается нам надеяться только на поддержку твоего отца, дай ему Бог доброго здоровья, и на нашу неизбывную любовь друг к другу. Сердца наши всегда будут биться слитно, как бы далеко мы ни находились друг от друга!
Страсбургпоследний французский город, откуда я могу отправить почту с надеждой, что она достигнет Парижа
Не могу заставить себя сказать безвозвратное «прощай»! До встречи, моя любовь, надеюсь, до скорой встречи.
Тайный супруг твойДмитрий Видов.
«Бамага» от лукавого взораПариж, 1832 год
Кто здеся Араго? хриплым простуженным или прокуренным басом вопросил малец, почесывая одну грязную ногу о другую. У меня к нему бамага.
Это я, шагнул вперед редактор. Что за бамага? От кого?
Да ты небось грамотный, хмыкнул гамен. Сам прочитаешь, от кого. Она сказала, что ты сразу поймешь.
Она? резким, даже каким-то режущим голосом воскликнула графиня Стефания, подавшись вперед. Кто именно?
А твоя какая забота? презрительно покосился на нее из-под козырька мальчишка. Неужто не знаешь, что любопытной кошке усы прищемили немножко?
Повежливей с дамой, мой юный друг! прикрикнул Араго. Ну, кто тебе письмо передал?
Мальчишка хмыкнул, чуть сдвинул назад фуражку и хитро прищурился.
Араго понимающе кивнул и достал из кармана серебряную монету в 25 сантимов, то есть в четверть франка.
Глаза мальчишки радостно блеснули. Чумазая ручонка цапнула монету и утопила ее в лохмотьях, а потом пошарила в их глубинах и протянула Араго сложенный вчетверо и запечатанный облаткой листок.
Бамагу писал ентот ваш, как его, Лукавый Взор, снисходительно сообщил гамен. А передала мне ее тут недалеко, на Оливье, одна прехорошенькая нана. Сказала, что от Лукавого Взора, разъяснила, куда идти, да ускакала, юбчонку подобрав и ножек не замарав. Ох, прыткая нана! Сразу видно, нашенская, не из тех, что в екипажах разъезжают, грязью народ забрызгивая! Ничего, доездятся они, ох доездятся!
Он бросил презрительный взгляд на графиню и засвистел бессмертную «Ça ira».
За конторками послышались с трудом подавляемые смешки.
Намек поняли все. Только в богатых частях города и на бульварах были устроены протечные фонтаны, которые очищали сточные канавы. А вообще-то на большинстве парижских улиц царила изрядная грязища, и после дождей она становилась почти непролазной. Кухарки не стеснялись выплескивать из окон помои и выбрасывать мусор. Кое-где прохожие буквально пробирались по заваленным нечистотами тротуарам. Однако приходилось признать, что урожденные парижанки были в этом истинными мастерицами. Как серны, перепрыгивали они с камешка на камешек, с сухого места на сухое, приподняв юбки, едва касаясь до мостовой кончиком носка, и умудрялись приходить домой, не замарав башмачков. Конечно, таким умением обладали только простолюдинки, но отнюдь не аристократки, к услугам которых были собственные кареты или наемные фиакры!
А что ж ты с опозданием пришел? удивился Араго. Посланцы Лукавого Взора ровно в полдень появляются. А сейчас уже почти половина первого.
Скажи спасибо, что вообще добрался сюда, буркнул мальчишка. Ко мне привязался тут один поляк, произнес он с таким выражением, что Араго с трудом сдержал смех.
Обычно французы называли представителей этой нации полонемужчин или полонезженщин, а слово «поляк» было таким же презрительным прозвищем, как, например, «макаронник» или «таракан» для итальянца, «островная обезьяна» или «ростбиф» для англичанина, «кислая капуста» или «бош», то есть деревянная башка, для немца.
В шапке он был такой рогатой, этот поляк, продолжал мальчишка. Я его недавно на одном сборище видел. Он там орал: скупые французские лягушатники мало денег нам дают, не хотят против русских воевать за великую Полонь и ее свободу. Я ему в ответ крикнул, мол, если вам здесь что-то не нравится, так валите обратно в свою великую Полонь. За это он меня чуть не прибил. И надо же: я только сюда, на Мартир, свернул, а он возьми да появись, как волос в супе! Пришлось ноги уносить, петлять, чтобы со следа его сбить. Потому я и опоздал.