Таисия Попова - РиДж

Таисия ПоповаРиДж

1. Марта. Аvoir 20 ans

Репетировали они пять дней в неделю, для французов выходныеэто святое. Суббота и воскресенье были днями отдыха.

 Для полного мышечного восстановления требуется тридцать шесть часов,  сообщал он мне, приходя вечером в пятницу и сползая на пол прямо в коридоре.  Так что завтра я буду лежать.

Лежать Джонатан не умел совершенно, если только речь не шла о шавасане после его любимой йоги. Восстановление у него означало взять в аренду велик и кататься часов пять по Парижу куда глаза глядят. Коврик и эспандер для растяжки он таскал с собой, мы сидели на этом коврике у фонтанов, я сильно хотела спать после этих долгих велопрогулок, потому что угнаться за ним было трудно. До Парижа у меня никогда не было велосипеда.

 Ты что будешь помнить из этого времени?  спросил он меня один раз, когда мы сидели в Тюильри, закутавшись в коврик от пронизывающего ветра и поедая сгущенку одной ложкой на двоих.

 Наверно, как учила твой язык.

 Какой из?  поинтересовался Джонатан, выгребая поспешно последнюю ложку сгущенки.

Он не любил сладкое, но для этой редкой русской еды делал исключение. Даже варил ее сам по несколько часов, когда случались выходные. Когда я спрашивала, где он взял сгущенку, он манерно отвечал: «Места надо знать». И первый хохотал.

 Язык тела.

 И как успехи?  он тронул меня за коленку, я отдернула ногу и выбила банку из его рук на песок.

 Джоната-а-а-а-ан!

 Да, вижу, пока не очень.

 А ты что будешь помнить?  я смотрела, как плещется в фонтане вода, сбиваемая ветром, и хотела никогда не уходить с этой скамьи.

 Сгущенку. Французский. Репетицию, которую ты видела.

 С «Avoir 20 ans»?

 Ага,  ухмыльнулся он.  И еще то, что зимы почти не было, и после Рождества сразу началась весна.

В дни репетиций он почти не разговаривал со мной, вставал очень рано, долго растягивался на коврике, вечером не отходил от ноутбука, где постоянно просматривал «Ромео и Джульетту» то на полную громкость, то без звука. И вслух учил текст мюзикла.

С этим финалом «Avoir 20 ans» он маялся, наверно, неделю. Я почти каждое утро просыпалась от того, что он, заткнув для надежности уши, безо всякого выражения бубнил себе под нос слова этой песни.

 Ты не хочешь выучить французский?  предлагала я каждый день.  Хотя бы базу. Быстрей дело пойдет. Все равно придется заговорить на местном языке.

 Нет, я буду говорящая собачка,  мрачно отвечал он, на секунду отнимая ладони от ушей.  Некогда мне учить твой французский, Марта, мне бы мюзикл доучить. Что такое «rien ne vous tue, mais tout vous blesse»? Можешь сказать?

Я прочитывала фразу, соблюдая ритм.

Он кивал, отворачивался и снова монотонно шептал себе под нос ничего для него не значащие слова. Переводить он ничего не просил. Я пожимала плечами и тоже отворачивалась.

Я никак не могла заставить себя заинтересоваться этим мюзиклом. Слишком все было другое. Сама Франция, визы, поиски работы, мучительное вживление в среду, Джонатан, который казался мне каким-то бесконечным космосом. Говорить о хореографии, балете и прочем своем профессиональном мире он был готов часами, но спотыкался об мое упрямое равнодушие. Это были первые недели на короткой дистанции, и меня начинало трясти при мысли о том, что там творится в этом мире раздетых, накачанных, стройных и привыкших к сколь угодно легким объятиям танцоров. Спрашивать что-то о том, как, где и с кем он жил до Парижа, я не могла даже мысленно. Трудно думать о том, что было до тебя, если не знаешь, сколько пробудешь ты.

А в ту пятницу он позвонил через час после выхода из дома и попросил срочно принести ему бинт. Я пробралась в партер, потому что никто не мог мне объяснить, где тут взять Джонатана (тогда его еще так не называли коллеги, но я потом это поняла). И мне досталась репетиция. Впервые в жизни.

Сказать, что сердце у меня горело огнем,  ничего не сказать. Мне было не отвести взгляда, и при этом хотелось руки себе кусать от ревности. Французский я давно уже слышала в среде как родной, и слова «Avoir 20 ans, c'est jusqu'au matin changer de corps, changer de mains» казались мне каким-то страшным издевательством.

Уйду,  думала я, не в силах разжать зубы. Не смотреть на этих девочек, с осанкой, талией и взглядами а-ля Мулен Руж я не могла, бросить все и немедленно уехать назад в Питер я уже тоже не могла. Но выдержать конкуренцию в этом мире? Мне? Я старше его на пять лет, у меня нету осанки, взгляда, таких ног нету. Лучше даже не пытаться. Пусть выучит свой французский без меня. Пусть живет с кем-то из этих.

Наконец эти три часа пыток репетицией закончились, хореограф (знаменитый Реда, о котором постоянно рассказывал Джонатан) послал всем воздушный поцелуй и уткнулся в видео, хореография прямо на сцене поснимала с себя мокрую одежду, разобрала бутылки с водой и из облака буйной юности и эротизма тут же превратилась в толпу умотанных и взмыленных людей.

 Бинт давай!  он, как кошка, спрыгнул со сцены прямо к моим дрожащим от перенапряжения ногам.  Я думал, ты успеешь до начала репетиции! Еле вытерпел, а завтра ведь финальный прогон. Я так без мениска останусь.

 Что же ты не купил его в аптеке?  проговорила я очень старательно, отводя глаза.

 Это специальный балетный саппорт, его в аптеке не найдешь,  Джонатан заматывал колено старательно и любовно,  да и я не знаю, как это сказать по-французски. Марта, кстати! Как это вообще переводится: avoir 20 ans, c'est jusqu'au matin сhanger de corps, changer de mains?

 В двадцать лет  я сглотнула, выдохнула и поняла, что слезы у меня все-таки есть,  ну, примернов двадцать лет до утра меняют тела и руки.

Он выпрямился, фыркнул и сел рядом со мной.

 Надо мне и перевод учить, видимо, а то я лицом не попадаю в некоторые строки.

 Зачем же лицом?  я не могла на него смотреть, ерзала и отворачивалась.  Я думала, ты чувствуешь характер музыки. О чем она.

 Я чувствую, о чем музыка, если она со мной случалась,  Джонатан задумался, вскинул голову,  ну, в смысле, если такое со мной было. Эта песня со мной не случалась же.

 Как это не случалась?  я посмотрела на него усилием воли. Он был как всегда, рослый стройный мальчик. Раздетый до пояса после тренировки. С прессом и всем этим рельефом мышц. Как все кругом него на этой сцене.

 Ну, так,  он пожал плечами,  в двадцать лет я же еще в Питере жил.

 А в двадцать один?

 А двадцать один мне исполнилось в день нашего отъезда в Париж,  рассмеялся он,  только я так психовал и боялся, что сам не очень помнил, а прилетели мы поздно, помнишь же, и день рождения успел кончиться, пока мы наконец нашли хостел. Так что да, мои двадцать были не такие, как в этой песне, а в двадцать один у меня уже была ты.

 Чайка Джонатан  я не могла заставить себя поднять глаза, но перерыв кончался, и мне надо, надо было это спросить. В зрительном зале Дворца Конгрессов. На чужом для всех, кроме нас двоих, языке.

Он встал передо мной, как в тот вечер на смотровой Трокадеро. Как в тот вечер у него дома. Как в аэропорту. Эта неуловимо другая поза, которую он принимал, когда что-то решал решить.

 Что-нибудь хочешь узнать про меня, Марта?

 Смешно тебе?  я тоже поднялась наконец с этого кресла, на котором три часа умирала от ревности.

 Нет, мне странно, с чего ты заводишь эту тему.

 Второй раз я не решусь ее завести.

 Что тебе сказать?  он усмехнулся.  Я же ответил. Мои двадцать были не такие. А здесь у меня сразу была ты.

 Не сразу,  я улыбнулась ему.

 Ну потому и не сразу,  он сощурился, опустил на секунду глаза, потом фыркнул.

 Марта, я не говорю тебе, что твои старообрядцыэто секта и архаика. Потому что ничего не знаю про них. Вот и ты не считай, что балет и хореографияэто сплошной фрилав. Откуда только все берут эти сплетни.