Я не способен удивляться зверским поступкам, совершенным зверем. А то, что де Латур дАзирзверь, известно всем. Со стороны Маби было весьма глупо воровать у него фазанов. Уж лучше бы воровал у кого-нибудь другого.
И это все, что ты можешь сказать?
А что еще? Надеюсь, у меня достаточно практический склад ума.
Что еще? Вот это я намерен высказать твоему крестному, господину де Керкадью. Я обращусь к нему за правосудием.
Против маркиза де Латур дАзира? поднял брови Андре-Луи.
А почему бы и нет?
Мой дорогой наивный Филипп, волки не пожирают волков.
Ты несправедлив к своему крестному. Он человек гуманный.
Изволь. Я не спорю. Но дело здесь не в гуманности, а в законах об охоте.
Господин де Вильморен в раздражении воздел длинные руки к небу. Он был высокий, стройный молодой человек, годом-двумя младше Андре-Луи. Как и подобает семинаристу, на нем было скромное черное платье с белыми манжетами и воротником и черные туфли с серебряными пряжками. Его каштановые, незнакомые с пудрой волосы были аккуратно перевязаны лентой.
Ты говоришь как законник.
Естественно. И значит, не стоит попусту тратить на меня гнев. Лучше скажи, чего ты от меня хочешь.
Я хочу, чтобы ты пошел со мной к господину де Керкадью и употребил все свое влияние, чтобы добиться правосудия. Или я прошу слишком многого?
Мой милый Филипп, цель моего существованияслужить тебе. Предупреждаю, твой рыцарский порыв ни к чему не приведет. Однако позволь мне позавтракать, и я в твоем распоряжении.
Господин де Вильморен опустился в просторное высокое кресло у опрятного очага, в котором пылали сосновые поленья, и, ожидая, когда его друг кончит завтракать, рассказал ему о последних событиях в Рене. Молодой, пылкий, охваченный энтузиазмом и вдохновленный утопическими идеалами, он страстно обличал возмутительную позицию, занятую привилегированными классами.
Будучи доверенным лицом дворянина и принимая участие в обсуждении вопросов, волнующих дворянство, Андре-Луи прекрасно знал настроения и чувства этого сословия и потому в рассказе Филиппа не услышал ничего нового. Явное нежелание друга разделить его негодование возмутило господина де Вильморена.
Разве ты не понимаешь, что это значит? вскричал он. Оказывая неповиновение королю, дворянство подрывает основание трона. Неужели они не сознают, что от трона зависит само их существование и если он падет, то погребет под собой тех, кто к нему ближе всего? Неужели они не видят этого?
Очевидно, нет. Ведь ониправящий класс, а мне еще не приходилось слышать, чтобы правящий класс видел что-нибудь, кроме собственной выгоды.
Это наша беда. И именно это мы собираемся изменить.
Вы собираетесь упразднить правящий класс? Интересный эксперимент. Полагаю, именно таков и был изначальный план творения, и если бы не Каин, он вполне бы мог осуществиться.
Мы собираемся, сказал де Вильморен, поборов раздражение, передать управление страной в другие руки.
И вы думаете, это что-нибудь изменит?
Я в этом уверен.
Ах! Как я понимаю, еще до принятия сана ты сподобился откровения Всевышнего и рассчитываешь, что он поведает тебе о своих намерениях изменить модель человечества.
Красивое аскетичное лицо Филиппа помрачнело.
Ты кощунствуешь, сказал он с упреком.
Уверяю тебя, я совершенно серьезен. Для осуществления ваших планов потребуется как минимум божественное вмешательство. Вам надо изменить не систему, а человека. Можете ли вы с нашими шумными друзьями из ренского литературного салона или любое другое ученое общество Франции изобрести такую систему правления, какая еще не была испробована? Будущее, мой милый Филипп, можно безошибочно прочесть только в прошлом. Ab actu ad posse valet consecutio. Человек не меняется. Он во все времена пребывает алчным, склонным к стяжательству, порочным. Я говорю о человеке в целом.
Ты берешь на себя смелость утверждать, что удел народа невозможно изменить к лучшему? вызывающе спросил господин де Вильморен.
Говоря «народ», ты, конечно, имеешь в виду население. Вы намерены упразднить его? Только так можно изменить к лучшему удел народа, поскольку до тех пор, пока он остается населением, проклятиеего удел.
Ты ратуешь за интересы тех, кто тебя нанимает. Что ж, полагаю, это вполне естественно. Господин де Вильморен говорил со смешанным чувством горечи и негодования.
Напротив, я абсолютно беспристрастен. Итак, каковы же ваши идеи? К какой форме правления вы стремитесь? Насколько я могу судить по твоим словамк республике. Но ведь мы уже имеем ее. Франция сегодня не что иное, как республика.
Филипп удивленно посмотрел на Андре-Луи.
По-моему, ты злоупотребляешь парадоксами. А как же король?
Король? Всем, всему свету известно, что после Людовика Четырнадцатого во Франции не было короля. В Версале живет тучный господин, который носит корону; но те самые новости, что ты сегодня привез, доказывают, как мало он значит. Настоящие правителидворяне и духовенство: они занимают ключевые позиции и держат в ярме французский парод. Вот почему я и говорю, что Францияреспублика, республика, созданная по лучшему образцуримскому. Там, как и у нас, были знатные патрицианские семьи, захватившие в свои руки власть и богатството есть все, чего можно желать, и было населениераздавленное, стонущее, обливающееся потом и кровью, голодающее и погибающее в римских канавах. То была республикасамая могущественная из всех нам известных.
По крайней мере, Филипп едва сдерживал нетерпение, ты должен признатьв сущности, ты уже признал это, что нами нельзя управлять хуже, чем сейчас.
Не в том дело. Будут ли нами управлять лучше, если мы заменим один правящий класс другим? Вот в чем вопрос! Без гарантии на этот счет я бы и пальцем не пошевелил. Но какие гарантии можете вы дать? Знаете ли вы, какой класс рвется к власти? Я скажу. Буржуазия.
Что?
Ты, кажется, удивлен? Правда часто обескураживает. Ты никогда над этим не задумывался? Ну так подумай сейчас. Вспомни Нантский манифест. Кто его авторы?
Я могу сказать, кто заставил городские власти послать его королю. Тысяч десять тружеников: корабельных плотников, ткачей, рабочих и разных ремесленников.
Подстрекаемых своими нанимателямибогатыми торговцами и судовладельцами города, уточнил Андре-Луи. У меня есть привычка внимательно приглядываться к вещам. Именно поэтому наши коллеги из литературного салона так не любят, когда я вступаю с ними в дебаты. Там, где я смотрю вглубь, они скользят по поверхности. За нантскими рабочими и ремесленниками, о которых ты говоришь, стоят помыкающие этими глупцами и призывающие их проливать кровь ради призрачной свободы хозяева парусных и прядильных мастерских, судовладельцы и работорговцы. Да-да, работорговцы! Люди, которые живут и богатеют на продаже человеческой плоти и крови в колонии, а у себя дома проводят кампании во имя святой свободы! И как ты не понимаешь, что все это движениедвижение торгашей, спекулянтов, проходимцев, которые, разбогатев, мечтают о власти и завидуют тем, кому она принадлежит по праву рождения?
Парижские менялы, дающие деньги взаймы государству, видя, в каком сложном финансовом положении оказалась страна, дрожат при мысли о том, что один-единственный человек своей властью может аннулировать государственный долг. Из соображений собственной безопасности они втайне подрывают основы государства, чтобы на его развалинах создать новое, своегде они будут хозяевами. С этой целью они возбуждают народ. Мы уже видели реки крови в Дофинекровь населения, всегда кровь населения. Теперь нечто подобное мы видим в Бретани. А если новые идеи одержат верх? Если феодальное право падет, что тогда? Или вы думаете, что под властью менял, работорговцев и тех, кто наживается на постыдном ремесле купли-продажи, удел народа станет лучше, чем при священниках и дворянах? Тебе когда-нибудь приходило в голову, Филипп, что делает власть дворян невыносимой? Жажда приобретательства! Жажда приобретательствапроклятие человечества. Неужели ты думаешь увидеть меньшую жажду приобретательства в людях, которые возвысились именно благодаря ей? О, я готов признать нынешнюю систему правления отвратительной, несправедливойкакой угодно, но, умоляю тебя, загляни впереди ты увидишь, что строй, к которому вы стремитесь, может оказаться несравненно хуже.