Монах и Яковсидевшие верхом на стульях друг напротив другапереглянулись, монах окинул молодого человека неожиданно колючим взглядом сощуренных лисьих глаз и проговорил вполголоса:
- Что-то мы забыли познакомиться. Или нарочно не удосужились. Но жид, - кивнул он на завернутого в куколку Фимку, - трус и шляпа, и похер, как его звать. А ты молодец, стрелял, не спужался
- Мне не привыкать, - усмехнулся Яков.
- Иван, - представился монах и после паузы прибавил, - Трисмегист. Божий человек, как сам видишь.
- Яков Ван Геделе, - представился и Яков, - Лекарь. А ты, выходит, русский? Или грек? Трисмегист
- Русский, - лисьи щелки глаз зажглись лукавством.
- Я знаю по-русски, - похвастался Яков, - Мальчишкой в Москве живал, еще при царе Петре.
- Значит, при тебе не стоит нам с товарищем по-русски сговариваться, - подмигнул собеседнику весельчак Трисмегист и вдруг извлек из-за голенища плоскую фляжку, и протянул Якову, - Отведай-ка, лекарь, русского гостинца. Зелено вино, полугарное!
Яков сделал глоток и вернул флягу хозяину:
- Скажи, Иван, а Трисмегистне в обиду тебеуж больно чудное имя. Откуда оно такое?
- Ты же в Москве живал, - монах отхлебнул из фляги и протянул ее собеседникупо-новой, - И о людях тамошних слыхал. Знаешь, вор на Москве есть знатныйИван Каин? А я, наоборот, Иванно Трисмегист. Внял?
- Уж понял, что ты не монах, - Яков обжег горло огненной водой, закашлялся, - Значит, это у тебя не фамилия, а вроде титула.
- Льстец!монах встал со своего стула и от души хлопнул давящегося Якова по спинекашель прекратился, - Нет у нас титлов, мы не баре.
- Кто ж тогданеужто все-таки монахи? Один философ так и называл острогимонастырями дьявола.
Трисмегист вдруг расхохотался так, что в горле забулькала водка:
- Тогда уж к твоим услугампослушник Карманно-Тяжского мужского монастыря города Охотска, под патронатом архиерея Тихона Воровского, - он даже наклонил голову, в шутовском поклоне, - А сам-то тыкто, откуда? Если не тайна.
- Да уж точно не тайна, - улыбнулся Яковулыбка у него выходила детская, совсем бесхитростная и какая-то ласковая, - Лекарь, в Лейдене отучился медицине, после странствовал четыре года с шевалье одним, да осиротел, хозяин мой помер. Вот, возвращаюсь в Москву, к дядюшке под крыло, как русские говорятнесолоно хлебавши. Дядька мой доктор в Москве известный, Клаус Бидлоу. Может, знаешь?
- Кто ж на Москве Быдлу не знает? Добрый человек, - колючие глаза Трисмегиста потеплели, - Нашего брата с дерьмом не мешает, различий не делает. Пулю из братишки моего как-то вырезал. Хороший у тебя дядька. А что за шевалье такой был, что с тобой по Европе шастал? Может, тоже знавал я его?
- Шевалье де Лион, - вздохнул опечаленно Яков, с некоторой, впрочем, наигранностью, - Тонкий был господин, шпион искусный, у трех орлов на жалованье. Сам понимаешьтут и дамы, и гризетки, и балы у немецких князейтолько успевай отряхиваться. Да только не уберег я его, свое неверное счастье.
- Как же так?
- Захотелось шевалье в коллекцию и четвертого орла, цесарского, и тут-то ему неведомый завистник тофанки и подсыпал. А я с противоядиямину, так себе Да и нет противоядия пока что от аква тофаны. Вот я и осиротелотправился мой шевалье в фамильный склеп, а як дядюшке, обратно, в Москву, в дерьме и позоре.
- Так ты, выходит, с алхимиейнакоротке?оживился Трисмегист.
- Я лекарь, - отвечал Яков, как будто извиняясь, - От кашля могу микстуру состряпать, или от колик, или чтоб не спать всю ночь. Иличтобы, наоборот, уснуть.
- Или микстурку, после которой человек как на духу все тебе выложит
- Есть и такая, только для нееэфедра нужна, - легкомысленно отозвался Яков.
- Я тебя в Москве разыщу, - пообещал явно вдохновленный Трисмегист, - пошепчемся.
Они прикончили флягу с водкой. Фимка в своей одеяльной куколке вполне натурально посапывалспал, не притворялся.
- И нам надо ложиться, - спохватился Яков, - завтра дорога.
- Может, еще по одной?предложил искуситель-монах и потянулся к другому своему голенищу, - Завтра в карете выспишься. Вряд ли тати еще полезуту них эстафета, весь тракт уж наслышан, как мы отбились.
- У них что, как у дипломатовпочта?удивился Яков, принимая из рук второй уже шкалик.
- Вроде того. Не хотелось нам славы, да увынашла и за печкой, - без радости признал монах.
- Погоди, Иштван, если вы с приятелемне монахи, для чего ж вам икона? Не заместо же доспеха, в самом деле?
Трисмегист Иштвана проглотил спокойно, а за икону, видать, обиделся.
- Думаешьраз лихой человек, так сразу и нехристь?он задумался, почесал в голове, ероша тонкие белые волосы, - Это непростая икона, лекарь, она многое может. И ждут ее в Москвене дождутся. Слыхал, наверное, про черных богородиц, и про матку бозку Ченстоховскучто они умеют?
Яков уже видел однажды черную мадонну, в Испании, в католическом монастыре. То была статуя с темным, как у арапов, лицом. Шевалье де Лион, покойничек, рассказывал, что мадонна умеет исполнять желания, но исполняет их так, что потом сам не будешь этому рад. Яков хотел было подложить мадонне записочкупросьбу о благосклонности одной испанской доньи, да шевалье отговорилсказал, что, даже если дело и выгорит, потом или от доньи вовек не отвяжешься, или помрет она под тобою, или наградит чеми Яков побоялся, не стал чернавку ни о чем просить. Значит, есть где-то и такие же иконы
- Я слышал, как черные мадонны желания исполняют, - сказал он Трисмегисту, - Ты что ж, украл ту, польскую?
- Не, это список, - протянул монах, - Да только список неточный, вполовину парсуна. Вот, угадаешь, чья?
Он распеленал четырехугольный сверток, отогнул рогожу, и в самом деле, в одном месте прорванную пулей, поднес дрожащую свечу и приоткрыл темный лик:
- Узнаешь? Или не знаешь, кто она?
Яков вгляделсядева на иконе была печальная, в летах, с темными соболиными бровями, жалобно изогнутыми, и два светлых перламутровых шрама пересекали тонкими нитями ее правую щеку. Впрочем, и оригинальная матка бозка Ченстоховска была так же посечена татарскими саблями.
- Красивая Кто же она? Русскаятак, может быть, Софья?припомнил Яков опальную русскую регентшу, окончившую дни свои в монастырском заточении. В детстве, в Москве, встречал он в доме одного смельчака икону, на которой одна из мучениц была именно с Софьиным лицом. Так русские оппозиционеры выражали царю Петру свою скромную фронду.
- Матушка Елена, - с неожиданной теплотой представил Трисмегист персону на иконе, - Я за нее в Охотске шесть лет провел, как один денекпо ее, горемыки, делу. Царя Петра первая жена, в миру Евдокия, Авдотья, в заточенииинокиня Елена. Добрая была у меня хозяйка. Да только, как и ты своего шевальене уберег я ее
- Неужели казнили?ужаснулся Яков, он только отзвуки слухов слышало деле царицы Евдокии.
- Борони бог!отмахнулся монах, - Жива, и по сей день жива. Под Москвою живет, не в прежней силе, но почти все ей вернулось. Только шрамы с лица не смоешь, сколько ни умывай.
- Расскажи мне о ней, - Якова зачаровал грустный лик, траурный, и в самом делесловно в патине перенесенных страданий. Как будто женщина эта многое потеряла, и видела ади оттого и сделалась столь прекрасна. Так прекрасны бывают чахоточные, обреченные на смерть.
- Что ж рассказыватьдобрая женщина, честная, хозяйка щедрая, и в вере истинной крепка. Да только невезучая она очень. Но бог несет ее в своих ладоняхкто зло ей делал, получал в обратку точно такое же зло. Мерой за меру. Сына ее единственного царь казнилтак через год другой его сын, от любимой новой женыпомер. Потом было то дело, по которому я в Охотск загремелдело Глебова. Поручик Глебов был у моей хозяйки сердечный друг. Так царь, дурак ревнивыйи сам не ам, и другому не дамказнил Глебова. А через год или дваи у новой его жены сыскался полюбовник, и на той же площади, говорят, голову сложил. Все зло, что хозяйке делалосьтой же мерой и злодеям ее отливалось.
Яков задумалсяо том, как сочетаются крепость истинной веры и наличие милого друга, но промолчал. Трисмегист завернул икону обратно в рогожку:
- Жаль мне ее, хозяйку. И на дыбе висела, и шрамы ей муженек на допросах оставилте шрамы, что ты видел на парсуне, онивзаправду. Наше-то дело было холопское, зубы стиснуть да терпеть, а она была как-никак царица. Не для того ее звезда зажигалась