Шрифт
Фон
- И ты списал икону с той, польскойчтоб хозяйку порадовать?попробовал угадать Яков.
- Видать, и в самом деле спать нам пора, чушь ты начал пороть, - зевнул монах, - Икону мастер писал, я не умею. И где видано, чтоб человеку в подарок такие парсуны писали. Нет, Яша, матушка Елена о своем портрете и не знает, и, бог даст, не проведает никогда. Другой у меня заказчик, к нему и еду.
- Кто же?спросил Яков.
- Ты же ученый, знаешь, что Трисмегистозначает трижды благословенный. И так уж совпалов Москве меня ожидают с сей парсуной как раз именно трое. А вот ктоне скажу. Давай и в самом делеспать. Хочешьна сон грядущий загадай богородице желание, она горазда желания исполнять.
- Да только желания так сбываютсячто себе дороже, - пробормотал Яков, уже здорово хмельной, присел на край кровати и принялся стягивать сапоги, - Я уж воздержусь. Спокойной тебе ночи, Иштван.
Трисмегист поморщился от фламандской транскрипции собственного имени, задул свечу и тоже завалился спать. Хлопнула дверьвернулся ночной гуляка, вкусивший даров амура. Отодвинул спящих, освобождая себе место, улегся на кровать, не снимая сапог, и трубно захрапел.
На подъезде к Москве, на станции, что в селе Кунцево, путешественников ожидала нечаянная встреча. По давним легендам, сельцо Кунцево издревле слыло чертовым местомцеркви здесь сами собою уходили под землю, и выпь кричала с болот, и в земле находились татарские пушечные ядра, и даже чертовы пальцы. Яков и не ждал от подобного места никаких приятных сюрпризов.
На станции все вертелся возле них беззубый бледный парнишка, по всем статямразбойничий наводчик, и окидывал несчастного ювелира Фимку плотоядными взорами. Монах Трисмегист отбросил с головы капюшон, почесал привычным движением отрастающую шевелюру, и все тем жеколючим, любопытнымвзглядом смерил переминающегося возле их стола наводчика. Ипросиял.
- Мотька, кошкина отрыжка! Вот ведь не ждал, не чаял!
Бледный щербатый Мотька вздрогнул, присмотрелсяи тоже узнал:
- Трисмегист, Ванюта! Здравствуй, брат!и с размаху заключил монаха в объятия, не забывая при этом трясти его и охлопывать, - Какими судьбами?
Другой монах только голову повернул, но не шелохнулся на своем местевидать, Мотька был ему незнаком.
- Странствуем, - потупился вроде как смущенно Трисмегист, оглаживая на грудии рясу, и икону под нею, и кольчугу, - А ты, Мотькавсе человеков уловляешь?спросил он шепотом, и Мотька в ответ произвел церемонный поклон, наподобие придворного:
- Промышляем. Охотимся. Для шкурки, а не для мясца охотник изловил песца
- Одним песец, другим - продолжил было за него Трисмегист, и вдруг спросил, прервав свою басню, - Проводите нас с ребятишками до околицы, а то как бы другие нас в дороге не хлопнули? Развелось народу в лесахникакого порядка
- Святое дело, - отозвался нежданно галантный Мотька, - Только и ты не обессудь, напомни Виконту о скромных тружениках, что в лесу в ничтожестве обретаются.
- Как не поведатьо том, как вы нас в дороге от татей спасли. Ведь спасли же, верно, Мотенька?и Трисмегист опять сам своей шутке рассмеялся.
Яков с интересом слушал этот престранный диалог, и понимал, что вот только что избежали они очередной беды и обрели нежданного союзникав страшных кунцевских лесах. Фимка же, почуяв опасность, в уголке распихивал за щеки свои ювелирные сокровищакак обезьянка.
И Мотька не обманулкарета мчала до Москвы под невидимой охраной, и вдоль дороги все вздрагивали лесные ветви, и зоркий Яков различал среди ветвей разбойничьи шапки. А по ровному полюлетел за ними на гнедом скакуне сам Мотька, да как только показались первые домишкипропал, будто растаял.
На въезде в Москву путников уже поджидаликарете заступили путь два монаха, немонашеского вида, высоченные, толстенные и безмолвные, словно двое из ларца.
- Это за мною, - сказал Трисмегист, поманил за собой огромного своего спутника и был таков. Правда, на выходе повернулся к Якову и пообещал:
- Разыщу тебя в Москве, пошепчемся, - и только его и видели.
Фимка привычным жестом проверил свой пояс с драгоценностямии удрученно застонал. Три кошеля из пяти были срезаныаккуратно и незаметно.
- Ты же во рту прятал, - попытался утешить его Яков, - Ведь лучшее, наверно?
- Так проглотил, - вздохнул грустный Фимка, - Все лучшеепроглотил. Тряхнуло на кочкеи я их того
- Это дело поправимое, - улыбнулся Яков, - Только про ямы сортирные теперь надолго забудь, заведи себе горшок.
- Я знаю, - расцвел Фимка смущенной улыбкой, - Такое со мною не в первый раз.
Глава 2 Яков Ван Геделе
Кучер отвязал для него из багажадокторский саквояж и дорожный тощий сидор. Яков закинул мешок за спину, взял саквояж в руку, инструменты весело брякнули внутри. И, словно в ответ на этот бряк, раздался отовсюду одновременный, дружный колокольный звонцеркви созывали паству к заутрене. Яков запрокинул головузвонили со всех московских колоколенок, со всех сорока сороков, отрадно и согласно, на все ладыи тонко, и басовито, и с переливамиНичего не изменилось в Москве со времен его детствабелый снег до самых крыш, копья сосуль, сутулые деревянные домики, и на каждом углучасовенка или церковка. И улицы не чищены, и прохожие пуганы, и тати зарятся из каждого закоулкавсе как прежде было. Вороны, поднятые звоном с куполов, скандальной стаей кружили в небе, и каркалина непутевые головы. «На свою голову и каркаете» - подумал по-русски Яков, сам себе толком не веря.
Все по-прежнему осталось в Москве. Всекроме него самого. Последний год чуть-чуть не переломил хребет молодому доктору. Сперванеудача за неудачей, как будто ведьма нашептала. Скандал в Испании, с нарушением этикета, потом выдворение их обоихиз цесарской столицы. И болезнь его шевалье, долгая, смертная, начавшаяся в пути, и закончившаясяв кенигсбергском госпитале. Патрон его, шевалье де Лион, болел и умеру Якова на руках. Яков бессильно наблюдал, как рассыпается в прах, протекает сквозь пальцыего блистательный кавалер, и с ним вместе рассыпается и гибнет и его, Якова, блистательная карьера. В последний месяц Яков делал вещи наивные и бессмысленные, чтобы хоть как-нибудь спасти егои пастора приводил, и знаменитого кенигсбергского знахаря.
- Это тофана, мальчик. От нее нет лекарства, - так сказали ему и пастор, и знахарь, и сам де Лион. Шевалье лежал на постели, иссохший и черный, как ноябрьский лист, и вся подушка былав выпавших его волосах.
- Не прикасайся ко мнедаже поры мои ядовиты, - предупреждал он, когда Яков тянулсястереть испарину, ртутью бежавшую по истончившейся серой коже.
Такова расплата за шпионское счастье. То самое, чтобалы, гризетки, опасные связи. Яд Аква Тофана. Яков не знал, кто был убийца, подсыпавший яда шевалье не выдал. Яд, без вкуса, цвета и запаха, как вода. Отравленный умирал в течение месяца или двух, в смертной тоске, в великой печали. И не было спасения.
Немногие владели секретом этого яда, столь немногие, что их и звали такгоспода Тофана. По легенде, им нельзя было продавать свой секрет, иначепозор и смерть. Катарина Десэ и две другие, итальянские Тофаны торговали смертельной водойи окончили дни свои на костре и в тюрьме. Но яд можно было подарить, или выменятьна ночь любви, например Яков так и не узнал, кто был их Тофана, их убийца, мужчина ли, женщина. Но понял вскоре, что многие полагаютчто Тофана он сам, Яков Ван Геделе.
Он и прежде знал, какие слухи идут о них с шевалье. Дипломаты вообще распускали друг о друге сплетникак завистливые монахини. Яков был накоротке со своим патроном, и видел в нем друга, и даже отца, пусть и были они почти что ровесники. Шевалье де Лион многим хвастался своим личным хирургомс восторгом, быть может, несколько неуместным. О том, как умен его Ван Геделе, и как образован, и сколь искусен. Многие видели в их близостигреховную связь, но это было глупой, бездарной ложью. Оба, и Ван Геделе, и де Лион, любили женщин, и даже порой с излишним вдохновением.
Де Лион умери молодой Ван Геделе сразу же сделался в Кенигсберге персоной нон грата. Ему ненавязчиво, но весьма и весьма отчетливо дали понять, что, по мнению света, виновник смерти шевальеон сам, ближайший друг, брат и врач. Двери гостиных захлопнулись перед носомс унизительным треском. Яков запальчиво фыркнул, и метнулся в Ченстоховк юному пану, еще недавно желавшему его переманить. Пан даже не соизволил его принять. И шепот полз за спинойТофана
Шрифт
Фон