Старшая кладет ей руку на плечо, вновь завладевая ее вниманием.
Пока рано, Медвежонок. Его еще не назвали.
Детишки вдруг смущаются и несколько секунд растерянно переглядываются. Потом кто-то из них снова заводит историю, и вся группка постепенно возвращается к своему увлекательному занятию, напрочь забывая обо мне.
Пока меня можно назвать только Пустым Местом, с обидой думаю я и считаю минуты до момента, когда мелюзга отлипнет-таки от Старшей и отправится по своим делам. Почему с ними нет воспитателя, уже не спрашиваю, опасаясь получить едкое замечание не от одной только Старшей, а от всей этой компании.
Дети все не уходят, но я скриплю зубами и продолжаю ждать. Зачем, спрашивается? Сам не знаю! Вроде, мог бы дойти до корпуса и там обустроиться, но ноги будто приросли к плитке. Есть у меня такая мерзкая привычка: попадая в новое место, если нахожу человека, с которым хоть мельком знаком, первое время хожу за ним, как приклеенный. Злость берет от такого ребячества, а сделать с этим ничего не получается.
Стая мальков-прилипал вдруг срывается с места и рассеивается, как дым, ураганом набросившись на детскую площадку. Площадка оживает, впитывая восторженные вскрики, смех и дух игрыи вот уже не кажется такой обветшалой. Удивительные метаморфозы!
Ты еще здесь? спрашивает Старшая, оборачиваясь ко мне. Голос у нее снова хриплый и суровый, а глаза разочарованные.
Мы договорились вместе идти, отвечаю я. А я слов на ветер не бросаю. Выполняю то, что обещал.
Старшая скептически кривит лицо и хихикает.
Вообще-то, ты ничего мне не обещал.
А я себе пообещал, хмурюсь я. А если пообещал, надо исполнять. Такой язык тебе, кажется, должен быть понятен. Бросаю Старшей ее же фразу, вкладывая в нее целый комок колючек. Интересно, она хоть помнит, что говорила мне такое?
Видимо, помнит, потому что лицо ее на миг становится растерянным.
Ну, раз так, идем выполнять твое обещание и заканчивать мою задачу, говорит она и впервые за эту короткую, но очень красочную встречу улыбается мне.
Глава 3. Истинное дитя этого места
СТАРШАЯ
Старшая любила долгие прогулки. От них приятно гудели ноги, а сладостные минуты раздумий щемили тягучей тоской сердце. Она любила осень и любила, когда сыров сырую погоду, если как следует нагуляться, становится по-особенному тепло, будто от тела вот-вот пойдет пар на прохладном воздухе. Старшая любила забирать волосы в хвост, потому что длинные они ей мешали, но совсем не хотела делать короткую стрижку. Любила старую поношенную свободную одежду и удобные кеды, в которых можно долго гулять. Ей нравился шелест листьев, а из птичьих голосов ее сильнее всего завораживало воронье карканье, отбивающее свой едва-уловимый языческий ритм. Она любила выслеживать в перелесках следы животных и идти по ним до самого забора, окружающего интернат, или до болота, далеко за Казармой. Интернат она тоже любилаего уютное запустенье, пыль по углам, трещины в потолке и лабиринты старых лестниц; его неприметное, ничем не выдающееся название, ленивых комендантов и скрипучие кровати; несмазанные петли дверей и ржавчину на заборах, треснувший кафель столовой и столы с зазубринами; надписи на стенах туалета и стоны крыш на сильном ветру; накрахмаленные одеяла с синими метками и сбивающиеся в блинчики, кашляющие перьями подушки; сонливый туман по утрам и таинственные вечерние сумерки.
Старшая любила собирать по территории найденные окурки и тихо ворчать во время этого занятия. Любила приходить к корпусу малышей и ловить их в объятья, когда те бежали к ней с площадки. Ее вдохновляла ответственность и не пугали связанные с ней дела. К ней липли чужие просьбы и опасения, зато не липли клички. Только малышам удалось дать ей имя, с которым она сумела вступить в симбиоз. Возможно, это и не лучшая кличка в интернате, но она единственная наиболее полно отражала все то, чем была Старшая.
Она любила уединение. Часто выбираясь за большой ученический корпус, Старшая подолгу сидела одна на старом замшелом бревнышке, с упоением отдаваясь тонкой струящейся грусти, вспоминая поэмы Эдгара По и позволяя себе под них поплакать. Старшей нравилось рисовать палочками на траве языческие символы, значений которых она не знала, и нравилось представлять себя сильной, способной справиться с любой напастью, хотя это было и не так. Она любила смотреться в зеркало и тренировать строгий взгляд. Ей нравилось, что многие здешние обитатели побаиваются ее куда сильнее, чем учителей и воспитателей. Она гордилась тем, что ни разу не попадала в Казарму, и гордилась своим глубоким пониманием этого места. Тех, кто мог бы разделить с нею это знание, уже здесь не было, а Старшаяоставалась и чувствовала себя незаменимой частью интерната и его жизни.
Она любила кухонные запахи, доносящиеся из столовой по утрамособенно запах рыбных палочек и картофельного пюре. А по вечерам она сходила с ума от нетерпения, чувствуя, как все из той же столовой пахнет свежими булочками. Ей нравилось тайком пробираться за прилавки, с бешено колотящимся сердцем утаскивать еще горячую булочку с подноса и съедать ее за корпусом под осуждающий шелест ветра. Почему-то ворованная всегда была вкуснее. Эта булочкаедва ли не единственное, что Старшая позволяла себе из слабостей. Ко всем другим своим слабостям она была беспощадна.
Ее никогда не отправляли в КазармуСтаршая сама гоняла себя до седьмого пота, вставая с рассветом и оббегая огромную территорию интерната по периметру, тренируясь, пока не откроется второе дыхание. Она понимала правила и принимала ихистинное дитя этого места.
А еще Старшая помогала другим.
Ей часто бывало одиноко среди этих других: она не разделяла коллективных страхов и редко участвовала в тайных ночных сборах. А даже когда участвовала, не чувствовала себя с остальными единым целым. В своих развлечениях Старшая всегда была предоставлена сама себе, и иногда она плакала от этого чуть дольше. Очень редко. Когда не считала слезы слабостью, а находила им уважительную причину, которой никогда не служила усталость.
Старшая мало спала и часто выходила по ночам, прислушиваясь к разговорам в комнатах за закрытыми дверями. Когда кто-то описывал сны, она замирала и вся обращалась в слух, чтобы не пропустить чей-то сон-бродун. Старшая любила улавливать их и готовиться к худшему, хотя она терпеть не могла невозможность взять все под контроль. Она ненавидела это почти так же сильно, как не доведенные до конца задачи.
А еще Старшая недолюбливала дотошных почемучек своего возраста, каким ей показался сегодняшний новичок. Его критический взгляд, направленный на все, что она здесь любила, раздражал. Его вопросы нервировалитак и хотелось пнуть его обратно за ворота и пусть катится на шоссе. Может, так будет лучше?
Ведя новичка к ученическому корпусу, Старшая втайне надеялась, что он от нее попросту сбежит и навсегда скроется из интерната. Но новичок не сбегал, а продолжал покорно следовать за ней, несмотря на все ее попытки внушить ему желание улизнуть отсюда.
Так Старшая довела новичка до ученического корпуса и сказала Горгонекомендантше с безумной прической Эйнштейна, что сама отведет его на этаж. Горгона лениво наклонила голову в ответ, чиркнула что-то в старом журнале и продолжила читать потрепанную книжонку о любви, толком не видя текста подслеповатыми глазками.
Длинные коридоры и пыльные лестницы привели Старшую и новичка на третий этаж в крыло мальчишек. Долго вспоминая, где посвободнее, Старшая вдруг остановилась и указала новичку на дверь.
Что ж, добро пожаловать, сказала она, радуясь, что, наконец, отделается от этого неприятного типа.
Новичок тупо уставился на дверь перед собой.
На белой облупившейся краске висел кривоватый номерок «36».
Глава 4. К вам новенький
НОВИЧОК
Белая дверь и покосившееся число «36» взирают на меня с мрачной торжественностью, и вот дорога, только что казавшаяся такой долгой, сжимается до нескольких минут, упираясь в тревожное будущее.
Что ж, добро пожаловать, бросает мне Старшая с явным облегчением. Видно, ей не терпится от меня отделаться.
Стою в растерянности и пялюсь в дверь. Старшая тем временем поворачивается на пятках и пружинит прочь, норовя раствориться в полумраке коридора.