Оперативная информация о деятельности польской разведки поступила в Особый отдел ВЧК весной 1920 года после задержания и допросов нескольких агентов. Из их показаний следовало, что в Москве и Петрограде в течение последних месяцев успешно действовали две резидентуры. В столице ее возглавлял некий поручик Игнатий Добржинский, более известный среди агентов под псевдонимом Сверщ (Сверчок). Судя по той отрывочной информации, которой располагали чекисты, ему удалось создать серьезные разведывательные позиции среди сотрудников ряда советских государственных учреждений и наладить получение важной военно-политической информации.
В условиях войны с Польшей для О О ВЧК на тот период более ответственной задачи, чем найти и обезвредить вражеского резидента и его агентов, не существовало. На поимку неуловимого Сверчка были брошены значительные силы. Первыми на его след вышли особисты Западного фронта. В Орше в их поле зрения попала курьер московской резидентуры Мария Пиотух. Артузов не стал спешить с арестом. За ней установили негласное наблюдение. Вскоре она вывела контрразведчиков на конспиративные квартиры польской разведки в Москве и ряд ее агентов. Теперь особистам оставалось только запастись терпением и ждать, когда в квартире-ловушке появится Сверчок.
Наконец неуловимый резидент «засветился» по одному из адресов. Несколько суток засада терпеливо дожидалась его появления, а он будто почувствовал грозившую опасность и затаился. Всю ночь особисты провели в ожидании, а неуловимый Сверчок так и не объявился. Наступил новый день. Под лучами яркого летнего солнца быстро рассеялась утренняя дымка, а вместе с ней растаяла и надежда на то, что резидент появится по адресу.
За окнами конспиративной квартиры неспешно текла жизнь московского дворика. Изредка ее нарушал зычный крик: «Точу ножи, топоры и ножницы!» Уже который день, как точильщик облюбовал проходную арку и, прячась в ее тени от жгучего солнца, лениво лузгал семечки. В очередной раз, то ли забыв, то ли разомлев от жары, он не упомянул про топоры.
Это был сигнал. Чекисты проверили оружие и подтолкнули в прихожую бледного словно мел хозяина конспиративной квартиры. Тот на негнущихся ногах доплелся до двери и в изнеможении прислонился к стене. Прошла минута-другая, и звенящую от напряжения тишину в прихожей нарушил условный стук. Хозяин квартиры непослушными руками повернул ключ и открыл дверь.
На пороге стоял онрезидент Сверчок. Настороженным взглядом Добржинский пробежался по коридору. Холод рукояти нагана придал ему уверенности. Он шагнул в прихожую. За спиной предательски лязгнул замок. Лампочка в конце коридора печально подмигнула и затем погасла.
В следующее мгновение полумрак рассекла бледная полоска света и упала на лицо хозяина. Оно напоминало маску. Мелкая дрожь губ хозяина сказала Добржинскому все. Отшвырнув предателя на дверь гостиной, он выхватил из кармана наган и ринулся вперед. Звон разбитого оконного стекла и треск досокэто было последнее, что услышали чекисты. След польского резидента, казалось бы, затерялся в огромной Москве.
Но далеко уйти ему не удалось. Сработали ловушки, поставленные на других явочных квартирах.
Ксендз Гриневский оказался перед выбором: служить Господуна небесах или чекистамна грешной земле. Выбрал последнее.
25 июня 1920 года на квартире ксендза угодил в засаду другой агент польской резидентурыслужащий броневых частей Московского военного округа некий Гржимайло. Ему тоже, как и Добржинскому, удалось вырваться из засады. Во время погони и завязавшейся перестрелки он был убит неподалеку от Никитских ворот. У него чекисты обнаружили любопытный документ, из которого следовало, что он являлся членом «Московского охотничьего общества». Чекистов заинтересовало другое: в записях Гржимайло в числе охотников числился и Добржинский. Новая ниточка в поиске в конце концов привела чекистов к польскому резиденту. На этот раз ему не удалось убежать. Его взяли без единого выстрела. Но праздновать успех Артузову с подчиненными так и не пришлось.
Добржинский молчал, а большая часть его агентов все еще оставались на свободе и продолжали действовать. Он, идейный противник советской власти и «военная косточка», свято чтивший кодекс офицерской чести, категорически отказывался давать показания. Интенсивные допросы и угрозы смертью не дали результатов. Но в контрразведке, также как и в разведке, главноепоединок умов. И в этом Артузов оказался более искусным, чем Добржинский. Он изменил тактику допросов. Теперь допросы походили скорее на споры двух идейных противников. Такой подход к ведению допросов оправдал себя. Артузов нашел путь не только к уму, но и к сердцу польского резидента.
Спустя много лет, 22 марта 1937 года, Артузов так вспоминал о том поединке с Добржинским: «Дело Сосновского (эту фамилию Добржинский взял после перехода на службу в ОО ВЧК. Авт.) было не маленькое дело ВЧК. За него я получил орден. Я знаю, что Дзержинский советовался с Лениным по этому делу
В 1920 году, во время войны, я поймал Сосновского, который был главным резидентом польского штаба на советской территории. Во что бы то ни стало я должен был добиться его показаний и выдачи его большой сети польских офицеров и прочих шпионов.
При арестах эти молодые польские патриоты отстреливались и не сдавались живыми (так был убит один помощник Сосновского. Его мы выследили еще до поимки Сосновского).
Сосновский был первый, кого т. Карин при аресте неожиданно схватил за руку и не дал ему возможности стрелять. От показаний Сосновского зависела судьба военной польской разведки во время войны 1920 года.
И я добился показаний. Причем помогли не угрозы (они не действовали), а сила аргументов ленинской партии
Дзержинский разрешил обещать Сосновскому не стрелять идейных пилсудчиков из его людей, а выпустить в Польшу под честное словоне заниматься больше шпионажем против нас.
На этом условии Сосновский дал свои показания. Мы сыграли на его революционном романтизме и сняли польскую сеть.
Обещание было приказано выполнить. Несколько польских офицеров было выпущено после политической обработки»
Для них, революционных романтиков, к каковым, вне всякого сомнения, относились и Артузов с Дзержинским, «честное слово» много значило. Дав его Добржинскому, Артур Христианович рассчитывал этим не только нейтрализовать польскую разведывательную сеть. Он смотрел гораздо дальше. В польском резиденте, профессионале с незаурядными способностями, Артузов увидел и глубоко порядочного человека. Такой человек, став союзником советской власти, мог бы принести значительную пользу в решении стратегических задач контрразведки. При достижении этой цели Артузов выбрал, пожалуй, единственно правильный путь. Противника, которого нельзя ни купить, ни запугать, можно сделать своим союзником лишь силой убеждения и личного обаяния.
Ради этого Артузов не жалел ни времени, ни сил. Дело сдвинулось с мертвой точки, когда он подключил к допросам-беседам с Добржинским видного деятеля ЦК Компартии Польши Юлиана Мархалевского. Авторитет бывшего узника царских тюрем и блестящие полемические способности Юлиана произвели сильное впечатление на Игнатия. Под воздействием бесед с Мархалевским он стал менять свои взгляды на то, что происходило в России и в Польше.
Позже Добржинский так вспоминал об этом: «Больше допросов не было, меня начали воспитывать, повезли в Кремль к Мархалевскому Мархалевский произвел на меня сильное впечатление. Говорили о Польше, о Пилсудском».
Беседы Артузова и Мархалевского с Добржинским продолжались, и вскоре они дали результат. Постепенно во взглядах польского резидента стали происходить изменения в оценке того, что раньше совершал он сам и его агенты. Настал момент истины: Артур Христианович посчитал, что пришло время главной беседы. Опираясь на порядочность Игнатия и неприятие им тактики и методов действий польских диверсионных отрядов, жертвой которых в большинстве случаев становилось мирное население, он предложил: «Под честное слово не подвергать репрессиям тех агентов, кто выполнял задания из идейных соображений, и отдать под суд только тех, кто сотрудничал за деньги, в ответ на его признательные показания».