Но при этом, конечно, надо действовать с быстротой молнии.
Сейчас в каюту "входил" Пайчадзе. Чтобы открыть дверцу шкафа, он принял такое положение, что оказался висящим над моей головой под прямым углом.
Я знал, что ни он, ни предметы, находящиеся в шкафу, не могут упасть на меня, по сила земных привычек заставила сделать движение в сторону, - тетрадь немедленно отлетела в другую.
Арсен Георгиевич заметил это и рассмеялся. Он вынул из шкафа какой-то прибор и, ловко повернувшись в воздухе, оказался в одном положении со мной. По пути он успел поймать мою тетрадь.
- Можно прочесть? - спросил он.
Я кивнул головой. Он стал внимательно читать последние страницы.
- Физические явления на корабле, - сказал он, передавая мне тетрадь, - описаны хорошо, но почему не описали старт полета?
- Обязательно опишу.
- Надо соблюдать хронологическую последовательность.
- Этот дневник, - ответил я, - только сырой материал. Я пишу его как придется.
- Никогда не надо делать "как придется". - Он положил руку на мое плечо, отчего я немедленно опустился вниз. - Не обижайтесь!
- Что вы, Арсен Георгиевич! Конечно не обижаюсь.
Он удалился, закрыв за собой дверь, а я опять сел к столу и внимательно прочитал все написанное.
Конечно, Пайчадзе прав. Мои записи сумбурны. Надо писать последовательно.
...В ночь перед стартом я, вопреки своим ожиданиям, спал хорошо. Ровно в семь часов за мной заехал Пайчадзе. Взяв с собой небольшой чемодан, сопровождавший меня во всех моих поездках, я сел в машину с чувством, похожим на облегчение.
Кончилось ожидание. Пути назад нет!
Арсен Георгиевич был молчалив. Я понимал его состояние и не беспокоил разговором. В Москве Пайчадзе оставлял жену и шестилетнюю дочь. Он только что простился с ними, так как провожающие не допускались на место старта.
Машина миновала стадион "Динамо" и помчалась по Ленинградскому шоссе. Наш космический корабль должен был тронуться в путь с берега Клязьмы. Оттуда же Камов начал и оба первых полета.
Было девять часов утра, когда мы прибыли на место.
Ракетодром, окруженный высокой оградой, представлял собой огромное поле - пятнадцать километров в диаметре. Вход за эту ограду был строжайше запрещен кому бы то ни было. В центре поля находился наш корабль, готовый к полету. Он висел на высоте тридцати метров от земли, поддерживаемый ажурным переплетом стартовой площадки.
В большом двухэтажном здании, которое мы в шутку называли "межпланетным вокзалом", где помещались мастерские и лаборатории, обслуживающие корабль, мы застали Камова, Белопольского и членов правительственной комиссии.
Мы с Пайчадзе прибыли последними.
Камов был занят с председателем комиссии - академиком Bолошиным, а Белопольский, поздоровавшись с нами, через несколько минут сел в машину и уехал к кораблю.
Камов подозвал Пайчадзе, и я остался в одиночестве. Ко мне подошел корреспондент ТАССа Семенов, которого я хорошо знал. Он спросил меня о самочувствии и передал привет от работников ТАССа. Я рассеянно поблагодарил его.
В половине десятого Камов встал и крепко пожал Волошину руку.
- Пора! - сказал он.
Старый академик, сильно взволнованный, обнял его.
- От всего сердца желаем нам успеха! - сказал он. С величайшим нетерпением будем ожидать вашего возвращения.
Он обнял Пайчадзе и меня.
Мы простились с остальными членами комиссии. Все были очень взволнованы. Один Камов казался невозмутимо спокойным. Когда мы садились в автомобиль, он посмотрел на меня и улыбнулся.
- Ну, как? - спросил он. - Спали?
Я мог только молча кивнуть головой.
Последние рукопожатия, последние пожелания, и машина тронулась. Через восемь минут мы были у корабля.
Белопольский ждал нас у подъемной машины.