Передавая свои папки, читая и уничтожая старые письма, закрывая ненужные счета и дела, диктуя последние наставления, составляя прощальные заметки, он порой ловил себя на том, что все происходящее кажется ему нереальным. Боли прошли, и будто впереди еще много лет деятельной жизни. Но путь в будущее преградили какие-то закорючки на кардиограмме — словно шлагбаум или анафема на загадочном языке, понятном лишь докторам.
Почти ежедневно Диана, Айрин или ее муж привозили к нему внуков. Прежде он плохо ладил с Биллом, теперь убедился, что сам был в этом повинен. Нельзя требовать от зятя, чтобы он заменил сына, несправедливо винить Билла в том, что тот не годится для роли Мартина Стилмена-младшего. Билл человек вполне самостоятельный, он хорошо заботится об Айрин, она счастлива с ним, у них есть дети. Конечно, отсутствие честолюбия изъян (полно, изъян ли?), но такой, который можно простить.
Он мог даже без горечи и боли думать о собственном сыне, который раньше него закончил свой жизненный путь и покоился — один крест среди многих — на кладбище ООН в Кейптауне. Ему не довелось побывать на могиле Мартина. Когда у него было время для этого, белый человек не пользовался любовью в бывшей Южно-Африканской Республике. Теперь можно съездить — но вправе ли он подвергать таким страданиям Диану? Его недолго будут преследовать воспоминания, ей же еще много лет жить с ними…
Все-таки надо посетить Кейптаун, это его долг. А для внуков это будет настоящий праздник, увлекательное путешествие в неведомый край, ничуть не омраченное мыслями об умершем дяде, ведь они его никогда не видели. И он начал собираться в путь, но тут опять — во второй раз за месяц — в его жизни все перевернулось вверх дном.
Даже теперь у дверей его кабинета каждое утро ожидал десяток-другой посетителей. Не так много, как в былью дни, однако вполне достаточно. Но чтобы среди них оказался доктор Хакнесс?!.
При виде этой худой нескладной фигуры он невольно замедлил шаг. Кровь ударила в лицо и сердце забилось чаще от воспоминания о былых схватках на заседаниях комиссии и бурных радиотелефонных разговорах, от которых в эфире искры летели. Тут же он взял себя в руки. Все это позади, ушло безвозвратно — во всяком случае для него.
Хакнесс встал и нерешительно подошел к нему. За последние недели Стилмен привык к этому: каждый, кого он встречал, испытывал замешательство и неловкость от старания избежать запретной темы.
— Здравствуйте, доктор, — сказал он. — Ничего не скажешь: сюрприз. Вот не ждал увидеть здесь вас.
Он не мог удержаться от этого маленького выпада, и приятно было убедиться, что стрела попала в цель. Впрочем, укол был безболезненным, он понял это по улыбке доктора.
— Сенатор, — Хакнесс говорил очень тихо, Стилмену пришлось даже нагнуться, чтобы его расслышать. — У меня есть для вас чрезвычайно важное известие. Мы можем переговорить наедине? Всего несколько минут.
Стилмен кивнул, хотя у него было свое собственное мнение — что теперь важно, а что нет, и слова ученого не пробудили в нем особенного любопытства.
Хакнесс заметно изменился с их последней встречи семь лет назад. Теперь он выглядел куда более уверенным в себе, даже самонадеянным, исчезла нервозность, из-за которой его свидетельские показания звучали так неубедительно.
— Сенатор, — заговорил гость, едва они вошли в кабинет.
— То, что я сейчас скажу, потрясет вас. По-моему, вас можно вылечить.
Стилмен тяжело упал в кресло. Этого он никак не ожидал. С самого начала он твердо сказал себе: никаких тщетных надежд, только глупец тратит силы на борьбу с неотвратимым — и примирился с судьбой.