Николай Второй, изображенный карикатуристом Атэ с розой у губ: "Я так люблю цветы". Фельетон Мускатблита о папиросниках. Хроника Земгора. Самоубийство горничной. "Вчера в Большом театре в балете "Конек-горбунок" вместо заболевшей г-жи Гельцер выступила г-жа Мосолова". "Пьеро XX века в Петровском театре миниатюр". Дальше, дальше... Петитное сообщение о программе воскресных скачек. Стихи дяди Михея о папиросах "Зефир" - десять штук шесть копеек. Санатоген Бауэра и пастилки Вальда. И совсем внизу, в уголке, объявление о натирке полов артелью "Басов и сыновья".
Я почему-то помню этот день. Где-то на дне памяти, как в глубоком колодце, лежит он, не заслоненный годами и жизнью. Я никогда не вспоминаю о нем, но все же помню.
- Где нашел?
- В бабушкиной корзинке на антресолях.
- Вечно лазаешь... - начинаю я, но злиться не хочется.
Хочется молчать и думать, перебирая в памяти неостывшие угольки прошлого.
- Ты мне не ответил, - говорит Володька.
- Что не ответил?
- Ты сказал: все было не так. Я тебе дал газету и спросил: "Вот так?"
- Так, - отвечаю я, глядя куда-то мимо него.
- Ты видишь? - спрашивает он.
- Вижу. Весь день. С утра, когда купил эту газету в Охотном.
- Где купил?
- В киоске.
- Тогда тоже были киоски?
- Были.
Он нерешительно садится возле меня на ручку кресла.
- Если б я нашел ее раньше, я бы лучше написал сочинение?
Мне не хочется его огорчать.
- Возможно.
- Я бы тоже увидел все это.
- Воображение - не видение. А впрочем...
Я обнимаю его за плечи и что-то говорю ему на ухо тихо-тихо.
Он отстраняется.
- Смеешься?
- Почему? Ты же сам говоришь, что "вчера", "сегодня" и "завтра" - такие же математические величины, как длина, ширина и высота. Значит, их можно соединить.
- А закон причинности?
- Мы его опровергнем.
Он смотрит на меня почти с испугом: неужели я сошел с ума? Но я повторяю и повторяю ему то же самое и так же тихо.
Теперь он понял.
- Здорово! - говорит он.
Я молчу.
- Как в рассказе о мальчике, на дворе у которого была калитка в прошлое.
- Почти.
Теперь он весело обнимает меня.
2
Я ничего не забыл.
Когда Володька спросил меня, где я купил эту газету, я без запинки ответил: в Охотном. В то воскресное утро мы с отцом поехали туда за пятифунтовой банкой шотландских сельдей - в таких наглухо запаянных банках они тогда продавались только в Охотном ряду. Отец уезжал в Одессу с часовым поездом и хотел отвезти их кому-то в подарок. Пока он торговался с извозчиком на углу против трамвайной остановки, я и купил в киоске этот номер "Раннего утра".
Потом мать постелила его на дно корзины, где хранились старые семейные фотографии.
Было мне тогда без малого шестнадцать лет. Представьте себе нескладного гимназиста с жесткими вихрами на затылке, упрямо не уступавшими ни бриолину, ни гребешку. Измятая синяя фуражка с грязно-белым кантиком, брюки клеш, перешитые из гимназических форменных, темный пушок на губе и самоуверенность в глазах, наигранно прикрывающая мальчишескую застенчивость. Володька сейчас очень похож на того гимназиста. Те же вихры, тот же пушок под носом, та же дань моде, превратившая клеш в тонкую дудочку, и только самоуверенность естественная и совершенно беспримесная, без всякого наигрыша.
Никто не уделял мне свободного времени. У отца его просто не было. Торговый агент, кочевавший по России, он месяцами не бывал дома. Мать работала кастеляншей во Вдовьем доме и даже по воскресеньям приходила запоздно. Хозяйством ведала ее дальняя родственница, тихая как мышь, тетя Паша, уходившая домой после пяти, когда обед был приготовлен и поставлен в духовку.