– Мне кажется, нет никакого смысла расспрашивать здесь о ком-либо, – заметила дочь, озираясь вокруг. – Народ на ярмарках меняется, как листва на деревьях. И, кроме вас, здесь едва ли найдется сегодня хоть один человек, который был на ярмарке тогда.
– Я в этом не совсем уверена, – возразила миссис Ньюсон (так она теперь звалась), пристально рассматривая что-то вдали, у зеленой насыпи. – Погляди-ка туда.
Дочь посмотрела в ту сторону. Предмет, обративший на себя внимание матери, оказался треножником из воткнутых в землю палок, на котором висел котел, подогреваемый снизу тлеющими дровами. Над котлом, наклонившись, стояла старуха, изможденная, сморщенная и чуть ли не в рубище. Она размешивала большой ложкой содержимое котла и по временам каркала сиплым голосом: «Здесь продают хорошую пшеничную кашу!»
В самом деле, это была хозяйка палатки с пшеничной кашей. Когда-то она преуспевала, была опрятной, носила белый передник, позвякивала деньгами, а теперь лишилась палатки, стала грязной, не было у нее ни столов, ни скамей, ни покупателей, если не считать двух белобрысых загорелых мальчуганов, которые подошли, и попросили: «Дайте полпорции – да пополней наливайте!» – что она и сделала, подав им две щербатые желтые миски из самой простой глины.
– Это она была здесь в тот раз, – проговорила миссис Ньюсон, направляясь к старухе.
– Не заговаривайте с ней – это неприлично! – остановила ее дочь.
– Я только одно словечко скажу. Ты можешь подождать здесь.
Девушка не стала возражать и пошла к ларькам с цветными ситцами, а мать продолжала свой путь. Едва завидев ее, старуха стала зазывать покупательницу, а просьбу миссис Хенчард-Ньюсон дать на пенни каши удовлетворила с большим проворством, чем в свое время, когда отпускала каши на шесть пенсов. Когда soi-disant {Так называемая (фр.).} вдова взяла миску жидкой невкусной похлебки, заменившей густую кашу былых, времен, старая ведьма открыла корзинку, стоявшую за костром, и, бросив на покупательницу лукавый взгляд, прошептала:
– А как насчет капельки рома?.. Контрабанда, знаете ли… ну, на два пенса… зато кашу проглотите – облизнетесь.
Покупательница горько улыбнулась, вспомнив эту старую уловку, и ответила покачиванием головы, значения которого старуха не поняла. Взяв предложенную ей оловянную ложку, миссис Ньюсон отведала каши и вкрадчиво сказала старой карге:
– Вы, верно, знавали лучшие дни?
– Ах, сударыня, что и говорить! – отозвалась старуха, немедленно открывая шлюзы своего сердца. – Я стою на этой ярмарочной площади вот уже тридцать девять лет – стояла девушкой, женой и вдовой и успела узнать, что значит иметь дело с самыми привередливыми желудками в округе. Сударыня, вряд ли вы поверите, что когда-то у меня была своя палатка-шатер, настоящая приманка на ярмарке. Никто сюда не приходил, никто отсюда не уходил, не отведав пшеничной каши миссис Гудноф. Я умела угодить и духовным особам, и городским франтам, умела угодить и городу, и деревне, даже грубым, бесстыдным девкам. Но будь я проклята, люди ничего не ценят! Честная торговля не приносит барышей – в нынешние времена богатеют только хитрецы да обманщики!
Миссис Ньюсон оглянулась – ее дочь замешкалась у дальних ларьков.
– А не припоминаете ли вы. – осторожно спросила она старуху, – как в вашей палатке ровно восемнадцать лет назад муж продал свою жену?
Карга призадумалась и качнула головой.
– Если бы вокруг этого дела поднялся шум, я б сию же минуту вспомнила, – сказала она. – Я помню каждую супружескую драку, каждое убийство, умышленное и случайное, даже каждую карманную кражу, – по крайней мере крупную, – какие мне довелось видеть своими глазами. Но продажа жены? Это было сделано потихоньку?
– Да, пожалуй. Кажется, так.